Строптивая мишень

— Иди, — сказал дядька, и я ступила за ограду бывшего профилактория, который сейчас напоминал лагерь террористов или первые поселения на Диком Западе — кому что нравится. Мне лично не нравилось ни то ни другое. Я женщина не воинственная, тихая, с робкой мечтой о счастье.

Парень с автоматом отогнал собак. Держась на почтительном расстоянии, они все-таки проводили нас до корпуса двухэтажного здания в глубине парка.

— Не бойся, не тронут, — сказал парень, вышагивая рядом.

Над входом горел прожектор, освещая лужайку перед корпусом и часть парка. Откуда-то сбоку появились двое мужчин, тоже вооруженные.

— Глаза слипаются, спасу нет, — пожаловался один, на поясе у которого болталась рация. Он позвонил в двеpь и громко крикнул:

— Серега, тебе пополнение.

Дверь открылась, я вошла и увидела Серегу: рослого парня, выглядевшего, несмотря на поздний час, молодцевато.

— Привет, — улыбнулся он.

— Здравствуйте, — вежливо ответила я.

— Вот по этой стороне все комнаты свободны, — махнул он рукой. — Выбирай любую, — и опять улыбнулся.

Проснулась я от ощущения, что кто-то долго и пристально меня разглядывает. Неохотно открыв глаза, я увидела карапуза лет четырех, который целился в меня из игрушечного пистолета.

— Эй! — сказала я сурово. — Ты разве не знаешь, что в людей стрелять нельзя?

— Руки вверх, я полицейский! — сообщил он, безбожно картавя.

— И много вас здесь?

— Полицейских? Трое. Вовка с Димкой — бандиты, а Сережка терминатор, он уже большой.

— Ясно, — кивнула я, поднимаясь. — А тебя как зовут?

— Денис.

— Ты здесь с мамой?

— С мамой и с Варькой.

— Варька — сестренка?

— Ага. Только она маленькая. Я оделась и спросила Дениса:

— Где здесь умыться можно, знаешь?

— Знаю, пойдем.

Полицейский Денис устроил мне что-то вроде экскурсии. Услышав голоса, я прошла по коридору и оказалась в просторной кухне, где по-домашнему расположились пять женщин приблизительно моего возраста. У двух на руках были грудные дети.

— Здравствуйте, — сказала я, нерешительно улыбаясь.

Женщины переглянулись — как видно, они хорошо знали друг друга.

— Привет, — ответили доброжелательно, с любопытством меня разглядывая. Брюнетка в синем кимоно, стоящая возле плиты, спросила:

— Как звать-то?

— Дина.

— А меня Наташа. Кофе хочешь? Садись. И не стесняйся, здесь все свои. В общем, будь как дома.

Через несколько минут, перезнакомившись, мы пили кофе. Вопросы я не задавала, и так все ясно. Приходилось утешаться мыслью, что это временно и, конечно, ненадолго. Я и представить не могла, что про живу здесь почти месяц.

К обеду я увидела Верку. Она шла по коридору, трезвая и хмурая. Надо отдать крестному должное, каким бы негодяем он ни был, но святые чувства в душе имел: о бывшей жене проявил заботу. Потом оказалось, что на крестного я зря умилилась: привез ее сюда Колька по велению Алексея. Гришка тоже был здесь — единственный мужик, не считая охранников и детей мужского пола. Днями напролет он сидел в кухне, цепляясь за любую возможность поболтать. Женщины относились к нему как к собачонке: пользы никакой, но жалко. Вот Гришка и катался как сыр в масле, всегда во хмелю, сыт и весел. Верка, напротив, до обеда была трезвой и лишь часам к трем стремительно накачивалась водкой, доводя себя до белой горячки. Я проводила с ней много времени. По утрам, пока она была в себе, об Алексее выспрашивала, а к вечеру следила, чтобы с пьяных глаз ненароком себя не угробила. Верка облюбовала балкон и, не слушая брани охранников, курила, сидя на перилах, каждую секунду рискуя грохнуться вниз. Уговаривать ее было бесполезно. Я садилась на пол, прижимаясь к перилам спиной, и следила за Веркиными ногами, надеясь, что в критический момент смогу их ухватить.

Война шла вглубь и вширь, и мы, то есть крестный, несли потери. Мужики наведывались редко. Небритые, чужие, с запавшими глазами, торопливо целовали детей и падали замертво на кровать. Бабы ревели и по очереди утешали друг друга. Новости передавались шепотом, точно от этого они становились менее страшными. Время от времени кто-нибудь из охранников появлялся на кухне, держа за руку ребенка, и матерно крыл зазевавшихся женщин. Ребенок оказывался в родных руках, мать в ответ крыла охранника, в перебранку дружно ввязывались все присутствующие, и крик стоял, как в курятнике ночью, когда там объявляется лиса.

На первом этаже организовали что-то вроде лазарета. Сунувшись туда, я с удивлением обнаружила врача и медсестру. В медицинском оборудовании я не разбиралась, но оно было. Были и раненые — к концу недели в палате лежало четверо. Правда, судя по царившему здесь веселью, близкая смерть от ран им не грозила. Все это, вместе взятое, казалось абсурдным, вывернутым наизнанку, диковинным миром.

Наташка с Ликой пьют чай, я играю на полу с пятилетней Дарьей, дочкой Лики. С детьми мне спокойнее.

— Надо закон издать, — говорит Лика. — Чтоб баб и детей не трогали…

— Какой закон? — опешила я. — Кому издавать?

— Ну, не знаю. Собраться всем и решить. Дети-то при чем?

— Не скажи, — усмехнулась Наташка. — Дети, они ведь растут. Мой Пашка за отца кого хошь на куски разрежет.

Пашка, пацан одиннадцати с половиной лет, сурово кивнул, продолжая осваивать новенький конструктор. Я немного поморгала, подумала и в очередной раз по пыталась внушить себе, что рядом со мной те самые мужественные русские женщины, что коня на скаку остановят, в горящую избу войдут и мужиков своих из огня вынесут. И не побоятся в последнюю свою минуту плюнуть в глаза лютому врагу. Стойкие, крепкие, насмешливые. По-своему я их уважала, но, несмотря на это, никак не хотела быть одной из них.

А дни шли. Однажды, войдя в кухню, я почувствовала неладное. Женщины разом замолчали, пряча от меня глаза, а потом и вовсе покинули кухню, торопясь по неведомым делам. Только Наталья, усмешкой проводив всех, кивнула на стул рядом с собой и сказала:

— Садись чай пить.

— Чего это они? — спросила я.

— Валерка был, Ликин муж. Вот она нам страшилки и рассказала.

— Какие страшилки? — не поняла я.

Наташка вздохнула и сказала куда-то в пространство:

— Лешка твой лютует, вот в них страх-то и плещется.

Уточнять мне разом расхотелось. Я отправилась к себе в комнату и сидела там, пока Верка, по обыкновению напившись к вечеру до чертиков, не возникла на пороге с идиотским вопросом:

— Динка, а не хлопнуть ли по маленькой?

На следующий день беременная Людка была в кухне, билась в руках ополоумевших баб, криком кричала, звала своего мужа, которого уже было не вернуть, а дружок его стоял в дверях и трясся, как осиновый лист. Ночью ее увезли в роддом, где она родила мертвого ребенка. Бабы притихли, воровато шаря глазами друг по другу, точно пытаясь отгадать, кто следующий.

В ту ночь я впервые подумала: пора смываться. Беда в том, что сбежать, не поговорив с Алексеем, я не могла. Он приехал только однажды. Вошел точно пьяный, повалился на постель, сказал:

— Разбуди в шесть.

Выглядел он сорокалетним мужиком, смертельно уставшим от жизни. Вот тогда стало страшно по — настоящему. Я легла рядом, жалась к нему, давясь слезами, чувствуя свою беспомощность и ненужность.

В шесть он поднялся, бросил, не глядя на меня:

— Черт, пожрать не успею… собери что-нибудь.