Стукач

Там жили потомки раскулаченных и высланных мужиков, а также те, кто освобождался из многочисленных лагерей.

Бывшие враги народа, фронтовики, побывшие в плену, власовцы и самые обыкновенные уголовники. Сосланные немцы и финны, бандеровцы, казаки и крымские татары. Все, кто привык с детства отчаянно бороться за своё существование.

Часть населения посёлка уже отсидела, другая часть готовилась сесть и потому, в самом большом авторитете у нас были личности, конфликтующие с законом.

Место моего рождения на полном основании можно было назвать посёлком лагерного типа.

Мама и папа были работяги, отец- плотник, мама- штукатур. Они вкалывали! Верили, что скоро станет лучше! Первую рюмку за праздничным столом поднимали за то, чтобы не было войны!

Лучшими праздниками были те, что в ноябре и мае. Их ждали, как сейчас ждут Новый год!

А детвору воспитывала улица.

Улица жила по понятиям. Лагерную феню знали все. Безрукие и безногие фронтовики, ветераны войск ОГПУ- НКВД -МВД и пенсионеры союзного значения.

Даже продавщицы в продмаге и поселковые собаки, крутящиеся у пивных точек и винных магазинов, понимали, о чём говорят субъекты с лагерными манерами и приблатненной речью.

Поселковая шпана начинала курить с десяти лет, пить вино с двенадцати. С четырнадцати носили ножи и самодельные «мелкашечные» пистолеты. Шпану сажали. Но её ряды не редели. На смену мотающим срок, приходили их младшие братья.

Незначительный процент составляла поселковая интеллигенция - учителя, врачи, местный участковый, секретарши суда. Это была местная аристократия.

Я не был выдающейся личностью. Не писал стихов. Не играл на скрипке. Не мучил кошек. Не отрывал лапки лягушкам.

Я рос вполне обычным молодым человеком. Не хорошим и не плохим. В меру выпивал. В меру хулиганил, часто дрался и периодически огорчал родителей. А ещё я обладал авантюрным характером и очень любил читать. Набор таких черт часто приводит к тюрьме. Я же попал в армию.

Не скажу, что мне повезло. Иногда тюрьма делает из человека личность, а вот армия – ломает. Но служить мне настолько понравилось, что после армии я закончил ещё и военное училище МВД СССР.

* * *

Карл Бетц, родной брат моей матери уехал в Германию в первой половине семидесятых, когда из СССР немцев практически не выпускали.

Перед этим он отсидел пятнадцать суток за то, что прорвался на Красную площадь с плакатом «Наш дом Германия. Отпустите нас домой».

В музыкальной школе города Фрунзе, где он работал, его тут же заклеймили как изменника, переметнувшегося на сторону врага.

В те дни мама сожгла в печке все его письма и даже открытки. Примерно через год уехал дядя Рубин, второй мамин брат. Я тогда о переезде в Германию не думал, наверное потому что был слишком мал. Я мечтал стать офицером, чтобы защищать Родину. Совершить подвиг, чтобы весь советский народ, полноправной частью которого я хотел стать, гордился мной.

И вот на базе, если можно так выразиться, этого недетского желания разворачивались все главные события моей биографии.

Я учился, работал, служил, потом снова учился, снова служил.

Потом случилась перестройка. В сознании бывших советских граждан, ставших вмиг свободными, случился сдвиг. У кого по фазе, а у кого на 180 градусов. Многие стали паковать чемоданы. Но, я упорно не хотел уезжать. Чего-то ждал. Наверное, мне просто не хотелось признаться самому себе, что тридцать лет прожиты зря.

Но сама мысль, что, как, не жмурь глаза, а уезжать придется, зрела и я уже почти решился, как случилась Чечня. Я попал на войну. В разведку мотострелковой бригады. Попал не в силу геройского характера, а по причине своего раздолбайства и легковерия.

Потом меня встретили госпитали в Моздоке и Будённовске. Инвалидность.

И тогда я позвонил дяде Карлу в Кёльн. Он сказал: «Приезжай! Я тебя встречу».

Было мне тогда чуть меньше, чем было при отъезде ему, почти сорок.

* * *

Вот я и в Германии

Литературное общество немцев из России зарегистрировано в Бонне. Это – клуб литераторов, журналистов и художников, расположенный недалеко от железнодорожного вокзала.

Там собираются те, кого товарищ Сталин называл инженерами человеческих душ, то есть — писатели. Они читают свои рассказы и стихи, пьют чай, потом обсуждают прочитанное. Приходят туда и гости,– читатели, жертвователи, их почему то любили называть - спонсоры и просто те, кому скучно сидеть дома.

Мне было даже не скучно. Тоскливо.

Я начал писать после Чечни. Это были новеллы, короткие рассказы, просто какие то зарисовки.

Что-то вроде дневниковых записей, рассуждения о войне, описание солдатского быта, грязь, кровь, алкоголь, жестокость. Мои чеченские рассказы были искренни, потому проникнуты ужасом.

В своих литературных экспериментах я старался придерживаться мысли Достоевского,— «война, это путь по лезвию бритвы, где малейшее отклонение чревато сползанием во зло».

Поиски своего литературного «Я», нетерпеливое и всепоглощающее ожидание славы мешало овладению практическим ремеслом, приносящим доход. Всё это будило во мне тщательно скрываемые пороки.

И я знал, что если сейчас чем-нибудь не займу себя, то к вечеру напьюсь и

в лучшем случае выйду из запоя через неделю.

Я увидел объявление в русскоязычной газете. Посмотрел на календарь. Потом на часы.

Лихорадочно начал зашнуровывать ботинки.

Отыскал в шкафу свой единственный пиджак и двинулся в большую литературу.

Вот и вокзал… Напротив мрачноватое готическое здание с колоннами. На стоянке стайка легковых машин с иногородними номерами.

Я пересек гулкий вестибюль, поднялся на второй этаж. Интуитивно определил зал, где царил русский дух. Сел за столик у двери.

В зале стоял интимный полумрак. Бордовые шторы усиливали ощущение интима. На столах горели лампы.

Через минуту появился бородатый мужчина в шортах. На его шее был повязан пионерский галстук.

Постаревший пионер поставил передо мной на столик тарелку с пирожными.