Ступеньки, нагретые солнцем

Он увидел её и вдруг почувствовал, что рад.

— Евдокия Павловна, вы нашлись! А я всё стучался, думал, лекарства надо или продукты.

— Я сама на своих ногах. Лекарств не признаю, кроме аспирина. Лечилась малиной и тёплым молоком. А лекарства химия и гадость.

Она опять хмуро сопела. Но Тимка больше не боялся её.

— Может, за продуктами сбегать?

— Не строй из себя тимуровца. Я всё сама купила.

Она поставила сумку на ступеньку, сама села рядом с Тимкой и задумалась. Покачивала головой, что-то тихо ворчала. Тимка сбоку смотрел на неё.

— Нет, что ни говори, Тим, а двум медведям, тем более медведицам, в одной берлоге тесно.

— Почему вы так говорите? Я не пойму никак.

— Конечно, не поймёшь. В этом деле надо лет сто разбираться.

И опять замолчала. И Тимка молчит. Он не любит задавать лишние вопросы. Что человек захочет сказать, сам скажет.

По двору идёт Шмырин. Увидел Тимку, оскалился. Увидел Евдокию Павловну — не подошёл. Внушительная фигура Евдокии Павловны вызвала почтение даже у Шмырина.

Хорошо бы, Катя прошла. Вот бы Тимка был рад! Он сказал бы:

«Евдокия Павловна, это Катя. Она живёт вот в том белом доме. Мы учимся в одном классе».

А Катя бы сразу поняла, кто такая Евдокия Павловна. А если бы не поняла, Тимка бы очень спокойно, как само собой понятное, сказал бы:

«Катя, Евдокия Павловна живёт вот в этом зелёном домике. Помнишь, я тебе рассказывал?»

Но Катя не идёт. Посидев ещё немного молча, Евдокия Павловна начинает говорить:

— У всех стал характер плохой. Я у дочери живу, вырастила внучку. И вдруг здравствуйте, приезжает она. Тоже нашлась хозяйка!

— Кто?

— Как кто? Мать дочкиного мужа. И она ей — «мама, мама». А какая она ей мама? А внучка ей «бабушка, бабушка». А какая она ей бабушка? Я говорю: «Поеду к себе, я люблю у себя в доме быть хозяйкой». Дочка не хочет: «Мама, мама, живи с нами, с нами». Ну как и могу с ними жить, когда у них у всех плохой характер?

— А мой дедушка говорит, что любые люди могут поладить, если нет серьёзных противоречий.

— Есть серьёзные противоречия! В том то и дело! Я внучку растила, она тогда где была? Она тогда в Пензе была? Ну и сиди дальше в своей Пензе! Я пелёнки стирала, я кашу варила, коляску катала. А она в Пензе! Нет, я с таким человеком не буду, и всё. Пошли в дом! А то из-за тебя опять простыну!

— Может, надо чего, Евдокия Павловна? В магазин сбегать?

— Отвяжись ты со своим магазином! — вдруг огрызнулась Евдокия Павловна. — Пельмени купила, зелёный горошек. И хлеб есть, и молоко. Проживу. Будешь со мной обедать?

— Спасибо, я обедал.

— Тогда будем чай пить.

И они пьют чай с лимоном и с ирисками.

— Заходи ещё, — приглашает она, когда Тимка собирается домой.

— Приду. Только вы не исчезайте без предупреждения.

— Ладно. Это за мной дочь приехала, уговорила. Теперь — всё. Теперь не пойду. Разве у меня своего угла нет? Правда?

Капризная белка

В Доме художественного воспитания детей висит объявление: «Проводится конкурс на лучший фильм о природе». Тимка вошёл в вестибюль, прочёл объявление и задумался. Он стоял около этого объявления, написанного рукой Ван Ливаныча, и думал о том, что хорошо бы принять участие в конкурсе и, конечно, хорошо бы победить. «А почему не может быть? Очень даже может быть». Но тут же засомневался. Почему обязательно он победит? Другие тоже хорошо снимают. Фимка Царский снимает почти так же художественно, как Ван Ливаныч. А Тимка иногда снимет хорошо, а иногда так себе, это если настроения нет. Ван Ливаныч часто говорит, что для творческой работы необходимо творческое настроение. А без настроения и любая работа не получается. И тогда вполне может так случиться, что Тимка займёт в конкурсе какое-нибудь последнее место. А это обидно. И тогда уж лучше совсем не участвовать. Так он размышляет. И вдруг слышит, как за его спиной весёлый голос говорит:

— Смотри, Таня, задумчивый философ.

А другой весёлый голос отвечает:

— Не мешай человеку мечтать о славе.

Тимка обернулся. Стоят две девочки с чемоданчиками. Тимки сразу догадался: из балетного кружка. Только что там, за дверью зала, слышались звуки рояля, топот ног и голос руководительницы: «Таня, спину! Марина, ногу! Носок тяните, носок тяните!.. Женя, ещё раз! Таня, Таня!..»

Девочки из балетного кружка. У них особая походка. Они все как-то особенно прямо и гордо держат спину и шею.

— Смотри, Таня, смотрит.

И опять прыснули. Тимка почувствовал себя совсем дураком. Он не знал, что говорить. А молчать было глупо. Девочки были хорошенькие, уверенные и насмешливые. Таких девочек побаиваются даже не робкие люди. А уж Тимка совсем растерялся.

Они стояли и разглядывали его, как будто он был не человек, а предмет. И говорили о нём вслух, не обращая внимания на то, что он стоит здесь же и слышит.

— Смотри, Таня, он смущается… Мальчик, ты смущаешься? Да, он смущается.

— Он из кружка барабанщиков. Видишь, оглох от грохота.

— Нет, он не глухой. Он обдумывает свой ответ. Сейчас он такое скажет — сразу ахнем. Ну, ну, мальчик… Что же ты?

Конечно, у Тимки отнялся язык. Как ему хотелось в эту минуту быть остроумным и находчивым. Как хотелось весело и легко отвечать этим девочкам. И никак он не мог понять, откуда они знают, что ничего этого он не может. К Золотцеву бы не подошли, он бы сразу показал им, что к чему. И к кому-нибудь другому в жизни бы не пристали. А к Тимке, значит, можно.

Он покраснел, надулся и после долгого молчания произнес:

— Отстаньте. Чего пристали?

Они захохотали громко.

— Видишь, какой остроумный! Я же тебе говорила, Таня.

И они ушли. А Тимка ещё некоторое время ходил по вестибюлю из конца в конец. Выло пусто и тихо, его шаги звонко отдавались в гулком вестибюле. Вышел Вам Ливаныч и сказал:

— Тима, ты почему не идёшь на занятия? Что случилось?

— Ничего, Ван Ливаныч. Я решил принять участие. В конкурсе, вот в этом.

— Конечно. Я не сомневаюсь, что ты добьёшься успеха. Пошли, пошли, Тима.

Это произошло вчера. А сегодня Тимка начал работать над будущим фильмом. В Ботаническом саду ещё снег не сошел, и от сугробов тянет холодом, как из холодильника. Но весна чувствуется во всём. Вот сидит на ветке синица — жёлтый живот, синяя спинка. Зимой и жёлтое было не таким жёлтым, и синее — не таким синим. А теперь весна. И синица тоненько радостно поёт: «Чин-чин, чин-чин!..»

А Тимка протянул ладонь с семечками, и налетели синицы — берут подсолнухи прямо с ладони, никого не боятся, знают откуда-то, что ничего плохого Тимка им не сделает. Снимет для своего кино, но это им, должно быть, даже приятно.