Суд идет

— Вы стары, как Джамбул Джабаев. К тому же благородная седина, печальные глаза…

— Да-да, Лиля, я стар, как Джамбул Джабаев. Только стихов не пишу. А вот друг мой писал. Он погиб в Закценхаузе. Хотите, прочитаю вам его стихи о седине, которую вы назвали благородной?

— Очень хочу! Я люблю стихи.

Струмилин свернул в скверик. У беседки они остановились.

— Садитесь, пожалуйста.

— Я жду стихов.

Струмилин, опершись рукой о скамейку и глядя поверх каштанов, начал читать тихо, таинственно:

Черный купол небес в брызгах золота, Опираясь на груды гор, Говорит мне о том, что молодость — Не кафе, не заезжий двор. Что дорогу назад, в юность-местность Замело снегом ранних седин, Что ее золотая окрестность Огорожена сетью морщин. — Я не верю! Нет, нет! Эта ложь Серповидной холодной лунности Замахнулась, как острый нож, На мою, на седую юность. Посуди, виноват ли я, Что на той, на передней линии В двадцать лет голова моя В знойный полдень покрылась инеем. Коли пишешь свой звездный закон, То черкни на полях исключение: Ведь желтеет под грозами клен И седеют юнцы в сражениях. А не то — я твои эти сети И сугробы с пути смету! Не отдам я на белом свете Моей юности в белом цвету!

— Великолепно! Прекрасно! Эти стихи написал ваш друг?

— Да, друг. И, представьте себе, написаны они были в карцере концлагеря. Почти перед смертью.

Струмилин тронул Лилю за локоть, и они вышли на освещенную аллею. Некоторое время шли молча.

— Вы случайно не актер? — Лиля подняла на Струмилина смущенный взгляд.

Его худощавое лицо прибалтийца (дед происходил из скандинавских рыбаков) носило на себе печать какой-то печали. Если минуту назад глаза его вспыхнули радостью, когда он увидел Лилю, то теперь они снова погасли.

— Нет, я не актер.

— Кто же вы?

— Обычный рядовой врач.

— Вот бы никогда не подумала! Я считала, что вы человек искусства. Ну, в крайнем случае, литератор или философ. Все, что угодно, только не врач!

— Вы плохо думаете о врачах. А все потому, что вы здоровы, и вам еще нет нужды обращаться к ним.

— Совершенно не поэтому. Просто потому, что мой дальний родственник тоже медик, и он не знает покоя ни днем, ни ночью. От него всегда пахнет йодом и хлороформом.

— Кто он, этот ваш родственник?

— Хирург.

— Как его фамилия?

Лиля сказала неправду, назвав первую, пришедшую на ум фамилию.

— Корольков. Ефим Степанович Корольков.

— Что-то не слышал. А московских хирургов я многих знаю.

Из окон ресторана, мимо которого они проходили, доносились звуки джаза.

— Как вы думаете отметить день рождения?

Струмилин остановился, точно вспомнив что-то очень важное.

— Вы совершенно правы! — Он посмотрел на часы. — Давайте, Лиля, справим его вдвоем.

— Вдвоем?

— Да, вдвоем.

Пожалуй, это была решающая минута, которая потом многое перевернула в жизни Лили. Откажись она идти в ресторан или предложи Струмилину просто погулять по Приморскому бульвару — возможно не было бы всего того, что случилось потом.

— А вы ручаетесь, что это не истолкуют дурно?

— Кто?

— Хотя бы наши товарищи по санаторию?

— Это не осудит даже моя жена, а до остальных мне… — Струмилин, не договорив фразы, решительно взял Лилю под руку, и они направились в ресторан.

После второй рюмки Лиля попросила Струмилина рассказать о своей жене. При слове «жена» Струмилин снова как-то сразу внутренне потух.

— Лиля, не спрашивайте больше о моей жене. О ней я могу сказать единственное — она для меня самый дорогой, самый близкий и родной на всем свете человек. Она для меня сделала очень много в жизни… — Струмилин помолчал, точно прислушиваясь к чему-то, тряхнул головой и продолжал со вздохом: — И может быть, зря! Лучше бы она этого не делала.

Такой неожиданный ответ озадачил Лилю.

— Почему вы не вместе отдыхаете?

— Ей нельзя. Она лежит в больнице.

— И вы смогли ее оставить? А сами поехали на курорт?

— Да, оставил, а сам поехал на курорт.

— Но ведь это…

— Я знаю, что вы хотите сказать. Только это напрасно. Я никуда не хотел ехать, на этом настояла жена. Самое горькое для нее было бы, если бы отпуск свой я провел в Москве. В санаторий она меня буквально прогнала, молила со слезами.

— Что с ней?

— Она тяжело больна. Гипертония, сердце… А потом нервы никуда не годятся.

— Она молодая?

— Ей двадцать восемь лет.

— Николай Сергеевич, я обещаю: все, что вы скажете, будет для меня свято. Но я прошу, скажите, что она сделала такое, за что вы ее боготворите?

— Не нужно, Лиля. Воспоминаниями своими я боюсь испортить вам вечер. В этом рассказе будет больше печального, чем радостного.

— Николай Сергеевич, неужели я из тех, кого нужно только веселить? — Во взгляде Лили вспыхнули искорки упрека.

— Нет, я не думаю так, но мне просто трудно говорить об этом. Тут всплывет все: война, госпитали, плен…

— Вы были в плену?

— Да, я был в плену.

— И долго?

— Три года.

— И там вы познакомились с женой?

— Да… Почти.

— Ох, как это интересно! — Лиля всплеснула руками, но тут же устыдилась — радость ее была не совсем уместна. — Вы извините меня, Николай Сергеевич, за мою выходку! Я просто хочу узнать о вас немножко больше.

Струмилин налил себе рюмку водки, Лиле — сухого вина.

— Давайте выпьем за таких друзей, которые знают цену дружеского долга.

— За друзей! — поддержала Лиля, и они чокнулись.

Струмилин запил водку нарзаном и закурил. Лиля тоже закурила. Глядя на Струмилина, она выпустила красивое кольцо дыма.

А Струмилин, подперев голову ладонью, смотрел куда-то через плечо Лили, туда, где на стене была нарисована темная скала и разбившаяся в пенные брызги волна.

— Наш полевой госпиталь попал в окружение под Смоленском. Это были тяжелые дни отступления. Вместе со мной в хирургическом отделении работала и Лена.