Суд идет

Прислушиваясь к шагам в коридоре, Ануров тихо спросил:

— Как Владимир?

— У него пока все в порядке, правда, похудел очень.

— А с институтом?

— Пока учится.

— Как дочь?

Раиса Павловна потупила взгляд и ничего не ответила.

— Как дочь, я спрашиваю?

— Загуляла.

Брезгливая ухмылка искривила серые губы Анурова.

— Дождалась… Рада теперь, что некому сдерживать.

— Связалась с каким-то грузином, говорит, что в кино работает. Уже ночевать приводила его на дачу.

— А ты что?! — Ануров метнул на жену озлобленный взгляд.

— А что я, услежу за ней? Мы только с дачи, а она туда с ним. Соседи говорили.

— Ну что ж… — Ануров мрачно нахмурился, от чего морщины на лбу глубокими бороздками пробежали от виска к виску. — Ей видней. Отца теперь нет, сама себе хозяйка.

— Говорит, что обещает пристроить сниматься в кино.

— Изображать толпу? — Ануров снова ядовито ухмыльнулся. — За двадцатку овцой бежать в стаде и коситься на объектив кинооператора? — Он горько вздохнул. — Эх, вы!.. Обидно, что все летит по ветру: дача, квартира, все, что наживал годами…

— А может, и правда к делу пристроит, — неуверенно сказала Раиса Павловна. — Лишь бы не забеременела. Тогда от одного позора глаз не поднимешь. А вот Володя…

— Что он?

— Пьет много. Как забрали тебя, так в эту же ночь напился до беспамятства.

— Когда опечатали дачу?

— Две недели назад.

— Как прошел обыск?

— Все перерыли. Живого места нигде не оставили ни на даче, ни на квартире.

— Как потайник? — шепотом спросил Ануров.

— Который?

— В стене, в московской квартире.

— Этот цел.

— А под паркетом?

— Нашли сразу же. Какой-то прибор поставили на пол, покатали и сразу нашли.

— Стену пока не трогай. Даже не подходи к этому месту. За вами сейчас следят. Живите как можно скромней…

Ануров воровато повел глазами и, удостоверившись, что их разговор никто не слышит, продолжал:

— Теперь слушай главное. Я сделал предложение следователю Шадрину. Пока колеблется, но думаю, что клюнет.

— Сколько? — тихо спросила Раиса Павловна.

— Сто пятьдесят. Подумай, через кого вручить. Только очень осторожно. И жди моего сигнала.

За дверью послышались шаги надзирателя. Открыв дверь, он протяжно выкрикнул:

— Время истекло! Прошу следовать за мной!

Ануров и Раиса Павловна простились холодно, не глядя в глаза друг другу. В последние минуты, перед тем как выйти в коридор, Ануров на ходу бросил ей:

— Скажи дочери, пусть пожалеет отца. Владимиру домой пока появляться нельзя.

XII

Перед Шадриным лежало перехваченное письмо, написанное рукой Баранова. Видно было, что писавший торопился, карандаш дважды ломался, Баранов писал:

«Лена! Ключ от секретера находится под диваном, на гвоздике. Все, что я написал, немедленно спрячь понадежней, а то может прийти милиция и нас с тобой обворуют. Они присвоят мое гениальное открытие, а потом судись с ними. Авторские споры — это самые сложные из всех тяжб. Лучше всего — увези рукописи на дачу и зарой в землю, только так, чтоб не было сыро. Береги мой труд. Идиоты врачи держат меня здесь совсем зря. Они бьют на то, чтобы признать меня больным и лишить права заниматься моей научной работой. Я совершенно здоров. А они все держат меня здесь. Каждый украденный у меня день они считают своей победой. Но я и здесь продолжаю свой труд. Правда, пока ничего не записываю, храню в голове. Как только приду домой — все запишу. Здесь есть такие субчики, которые лазят по тумбочкам и не прочь погреться в лучах чужой славы. Даже среди врачей. А один уже неделю улещает меня, чтоб я познакомил его хотя бы с тезисами моей работы. Мою тайну они не вырвут и под пистолетом.

Еще раз прошу — сделай все это немедленно. История тебе не простит, если ты равнодушно отнесешься к тому, что хранится в секретере.

Пока. Тороплюсь. Мне кричат из коридора. Зовут. Вызывают в день по 37 1/2 раз. Но я знаю — они хотят, чтобы я надышался табачным дымом, в котором плавает цианистый калий.

Целую тебя — твой преданный супруг».

«И там его страшит цианистый калий», — подумал Шадрин, перед которым лежала груда записей, сделанных карандашом. Почерк письма и рукописи был один и тот же.

Шадрин перевернул первую страницу, на которой стояло название «труда», изъятого из секретера на квартире у Баранова, и прочитал:

«Введение

Формула «деньги — товар — деньги» служила два века. А она глубоко ошибочна. Она смотрит на деньги, как на них смотрит приказчик: лишь бы подороже продать товар да на вырученные деньги купить такого же товару подешевле. Вот тебе и получается чистая прибыль. Последний студентишка, раскусивший эту формулу, уже считает, что познал жизнь и те пружины, на которых она висит.

Главное тут не в этой пресловутой формуле. Главное в том, что деньги — это не эквивалент товара, а источник дурных человеческих наклонностей и эмоций. Только так на них нужно и смотреть. В наш двадцатый век, когда все дороги ведут к коммунизму, деньги приобретают другой смысл. Они становятся злом, вокруг них разгораются такие страсти, которые приводят к предательству, лжи, лицемерию и ханжеству. Взять хотя бы Анурова. Разве это не жалкая личность, облекающаяся в трагическую маску бессребреника? Мне бывает мерзко видеть, как у него вспыхивает в глазах какой-то зеленоватый огонек, когда он получает свою крохотную долю «чистой прибыли».

А Шарапов? Этот старьевщик лавки утильсырья? За рубль он, как Ганечка из «Идиота» Достоевского, готов проползти от дома до Серпуховки. А Фридман? Это вообще — прореха на человеческом обществе. Гоголевский Плюшкин перед ним — мот и транжира.

Если бы из всей нашей «чистой прибыли» они получали равные со мной доли, они оскудели бы духом еще сильней. Но я их берегу и, как собаке кость, бросаю на троих меньшую половину, и они виляют передо мной хвостами.

В дальнейшем думаю сократить их долю в два раза. По мере сокращения их аппетитов у них будет проходить процесс очищения духа.

А то, подумайте, — завели машины, дачи, обставились импортными гарнитурами. И все тягаются со мной. Жалкие пигмеи, они не могут знать, что все мои удобства меня тяготят. Я с удовольствием бы жил в бамбуковой хижине и вставал бы вместе с птицами, если бы история не взвалила на мои плечи тяжелую, но почетную миссию разъяснить человечеству, что такое в наш век деньги и как можно достигнуть такого положения, когда обществу не будут нужны деньги. И вот тогда, когда случится триумф всех моих поисков, мой дом в Звенигороде станет центром паломничества не только наших, но и иностранных граждан. Особенно мне хочется встретиться с Морганом, Ротшильдом и Фордом. Их я приму в первую очередь. Мне будет приятен их визит.