Суд идет

А три дня назад тот же старушечий голос известил Лилю о смерти жены Струмилина и сообщил, что похороны будут на Преображенском кладбище в три часа дня.

Зачем она ехала на кладбище? Какая сила тянула ее туда, где она наверняка увидит безысходную тоску и печаль в любимых глазах? На что она надеялась? — Лиля не думала. Скорее всего ею двигало чисто материнское чувство необходимости быть в тяжелую минуту опорой для единственно дорогого человека.

В десять часов утра, после бессонной ночи, она позвонила новому директору универмага и сказала, что плохо себя чувствует, что на работу выйти не может.

А в третьем часу Лиля была уже у ворот Преображенского кладбища. Она долго бродила между памятниками, читала надписи на могильных плитах и время от времени с боязнью и тревогой посматривала туда, откуда должны внести на кладбище гроб с телом покойной. Но гроб все не вносили. Лиля подошла к двум могильщикам, которые только что закончили рыть могилу. Вытирая рукавицами потные лбы, они сидели на гранитной плите соседнего памятника и курили.

— Чья это могила? — спросила Лиля, взглядом показывая на свежую яму.

— Человечья, дочка, человечья, — флегматично ответил пожилой могильщик с болезненным, астматическим лицом.

— Я пришла проститься с покойной… Ее фамилия Струмилина. И не знаю, где будут хоронить. На другом конце кладбища тоже роют могилу.

Могильщики лениво переглянулись. Тот, кто помоложе, с хищноватым разбойным оскалом, затушил в снегу окурок, сплюнул сквозь зубы и кольнул Лилю недобрыми глазами.

— Кто хозяин-то, доктор, что ли?

— Да, он врач.

— Здесь, — протянул могильщик и тут же добавил: — Сейчас должны поднести, что-то задерживаются.

Лиля отошла от могилы и села неподалеку на скамейку у часовни, так, чтоб ее не смогли заметить, когда будут подходить Струмилины.

Вскоре из-за каменной арки ворот показалась траурная процессия. Гроб несли четверо высоких мужчин. Лиля издали узнала Струмилина. За гробом на атласных подушках несли боевые ордена и медали покойной. Были в процессии и военные. Рядом с пожилой женщиной, которая вела Танечку, тяжело ступал немолодой генерал. В правой руке он держал серую каракулевую папаху, левой — время от времени потирал ежик седых волос. Дальше тянулись согбенные, с заплаканными глазами женщины, молодые девушки, мужчины в военном и в штатском.

Началась гражданская панихида. Лиля поднялась со скамейки, стряхнула с шубы снег и незаметно подошла к склонившимся над гробом людям. Ей хотелось посмотреть хоть мертвое лицо Елены. Забыв о том, что ее может увидеть Струмилин, она забралась на могильный холм, опираясь рукой на покосившийся крест. Лицо покойной было торжественно умиротворенным. Даже в гробу жена Струмилина Лиле показалась благородносвятой. На лице ее не было отпечатка мук, которые переносила больная в последние месяцы жизни.

Тихо плакала мать Лены. Всхлипывала продрогшая Танечка, плакали друзья… Потом по очереди подходили к изголовью и целовали белый холодный лоб Лены.

Когда к изголовью поднесли Таню, Лиля, как от удара, закрыла лицо ладонями. Ее душили рыдания. Даже на глазах строгого генерала навернулись слезы, которые он смахнул кожаной перчаткой. Лиля видела, как по худой щеке Струмилина скатилась слеза, оставив за собой влажную полоску. Никогда не могла она представить себе плачущим этого большого, сильного человека.

Послышались глухие удары молотка — забивали крышку гроба. Кто-то из женщин не выдержал и заплакал в голос. Ее стали успокаивать. Лиля отвернулась. Больше она не в силах была смотреть на лица людей, понуро склонившихся над гробом. Потом она отчетливо слышала, как, заглушая женские всхлипывания, металлически позвякивали две железные лопаты, как глухо падали на крышку гроба сыроватые комья глины, как все тише и глуше доносились до ее слуха эти земляные звуки.

Прячась за мужские спины, Лиля избегала встретиться взглядом со Струмилиным.

Вскоре над могилой вырос коричневый глиняный холмик. Могильщики возложили на него венки. Здесь не было человека, который подавал бы команды и руководил церемонией похорон. Все получалось как-то само собой, стихийно, по неистребимо живущему в крови каждого славянина наитию, которое определяет в минуты горя всему свой черед и меру. Кое-кто из мужчин стал надевать шапки. Женщины, вздыхая, тихо переговаривались. Кто-то стал потихоньку подвигаться к тропинке, ведущей к кладбищенским воротам.

С плиты соседней могилы Лиля наблюдала за Струмилиным и за Таней. Все, кроме нее, имели право быть рядом с ними, только не она, не Лиля, для которой, может быть, эти два человека были всех дороже.

Как побитая, шла она в хвосте процессии, плывущей к воротам кладбища. А когда все вышли за арку, Лиля незаметно свернула в тихий пустынный переулок.

Пахло снегом и, как показалось Лиле, восковыми свечами. На углу небольшой лавки она прочитала вывеску: «Цветы». Вошла. Стены магазина были увешаны надгробными венками. На полу и на подоконниках стояли белые плетеные корзины с печальными гортензиями. Лиля отогрела о теплую батарею замерзшие руки. На оставшиеся деньги купила корзину цветов. Вышла на улицу и медленно побрела в сторону кладбища. Могильщики, которые полчаса назад зарыли жену Струмилина, сидели у покосившейся часовенки, разложив на газете хлеб и колбасу, разливали по стаканам водку. Мужчина с хищноватым оскалом встретился взглядом с Лилей и что-то сказал своему партнеру. Слов его Лиля не разобрала, но по выражению лица говорившего поняла: по ее адресу было сказано что-то резкое, грубое.

Корзину с цветами Лиля поставила у подножия могилы. Несколько минут постояла в молчании.

На самом донышке души нет-нет да и вспыхивала теплыми искрами смутная, пока еще неведомая надежда. «Ну кто, кто ему заменит ту, на которую он молился? О, если б он не оттолкнул! Я бы любила его, как брата. Его дочери я стала бы матерью… Услышь меня, родной!..»

XIV

Воскресенье Шадрин с утра до вечера провел в Ленинской библиотеке. Пришлось долго повозиться в архиве, перевернуть груды контрольных талонов, чтобы, наконец, к полудню, добраться до требований Баранова, которые он заполнял, находясь на свободе.

То, что узнал в этот день Шадрин, его потрясло: все книги, выписанные Барановым, были по психиатрии. Французские ученые Porot, Fribourg Blang, Mairet, виднейшие немецкие психиатры Klineberger и Крепелин, известные русские ученые Корсаков, Краснушкин, Бунеев, Осипов, Фелинская… Каких только авторов здесь не было! За полмесяца Баранов познакомился с множеством сборников по судебной психиатрии. Кое-где на полях книг встречались карандашные пометки, сделанные рукой Баранова. Некоторые абзацы были особо подчеркнуты тем же карандашом. На полях стояли пометки: «Выписать».