Судьба генерала

Ковыль хлестал его по ногам, цеплялся за колени. Но скоро он скрылся из глаз. Никто даже и не попытался его остановить. Тем временем Гаврила упал на землю. Мужики обступили его.

— Вишь как получилось. Он ему жилу главную перерезал, по которой вся кровушка течёт. Теперяча уж ничем не поможешь, — авторитетно заявил чернобородый. — Да-а, — протянул он, — а щенок-то с острыми зубами оказался.

— Вот изверг, — промычал, утирая рукавом разбитые губы, Силыч. — Меня-то за что? Я его пожалел, а он?

— А ты, Силыч, не встревай, куда тебя не просят, — отмахнулся чернобородый. — «...Против силы, Андрюшенька, не попрёшь», — передразнил он лысого примирителя. — Вот тебе и не попрёшь. Благодари Бога, что он и тебя ножичком не перекрестил.

А Гаврила уже умирал. Он лежал на спине, руки упали вдоль могучего туловища. Раздался хрип предсмертной агонии.

— Кончается, — скривил разбитые губы Силыч и заплакал.

Он встал на колени и начал читать молитву. Гаврила вдруг перестал хрипеть, благодарно взглянул на склонившегося над ним Силыча и сложил огромные, теперь дрожащие от слабости руки на груди. Через несколько минут он уже не дышал.

— Да, жил, как зверь, и умер, как собака, посреди голой степи, — подвёл итог чужой жизни чернобородый.

— Человек умер, — убеждённо проговорил Силыч, закрывая широко раскрытые глаза Гаврилы. — Негоже лаять покойника. Не нам судить. На небесах разберутся. — И добавил, чуть помолчав: — Его душа уже, должно быть, летит высоко-высоко.

Все мужики посмотрели в небо. Там в голубой дали парила какая-то птица.

— А кто у меня работать-то будет? — закричал вдруг чернобородый пронзительно. — Один на небо улетел, другой в степь удрал... О Господи! А про Петро-то мы забыли.

Мужики кинулись к колодцу. Оттуда не раздавалось ни звука.

— Если и Петро окочурится, то с кем я колодец-то закончу? А ведь аванс взят... — причитал чернобородый артельщик. — Да тяните вы, дьяволы, быстрее! — кричал он сорвавшимся голосом на работников.

Но Петро удалось откачать. И вскоре из-под земли вновь понёсся тоскливый напев, поскрипывали деревянные блоки, груда земли рядом с колодцем всё росла. Здесь же неподалёку лежал и завёрнутый в рогожу Гаврила. Вечером его похоронили на вершине кургана у половецкой каменной бабы. Когда уже зажглись звёзды, усталые мужики сидели около костра, черпали ложками обжигающий кулеш с салом и удручённо молчали. А вокруг под свежим ночным ветром шелестел ковыль. Его серебристые волны таинственно переливались под полной луной и сверкали угрожающе, как густая волчья шерсть.

ГЛАВА 2

1

На одном из холмов неподалёку от Ставрополя лежал на цветущем клевере и козлобороднике Андрей, убежавший от землекопов, и смотрел широко раскрытыми глазами на звёзды. Подумать только, всего год назад он в такую же весеннюю ночь читал свои стихи университетским товарищам, прохаживаясь по тесной комнатке в распахнутой студенческой тужурке. Андрей Полетаев был сыном богатого помещика и крепостной крестьянки. Его отец не пожалел денег на обучение своего незаконнорождённого сына, обещал и усыновить, но никак у него до этого руки не доходили. Да и откуда у него на это взялось бы время, ведь охота и попойки занимали у сельского дворянина львиную часть его беспутной жизни. Хорошо, что хоть дал вольную и матери, и сыну. Стихи Андрея были богаты как непристойными шутками, так и острыми политическими шпильками в адрес двора и даже самого царя. Они имели огромный успех у его друзей. Но, скорее всего, завёлся среди них и недруг, так как в один, увы, не прекрасный день оказался студент в полицейской карете, которая отвезла его в печально всем известное здание у Цепного моста. С раннего утра Андрея Полетаева допрашивали разные жандармские чины, а вот теперь куда-то повезли. Вскоре обитые железом колеса кареты перестали греметь по неровным булыжникам и мягко покатили по утрамбованному влажному полотну шоссе. Они выехали из города.

— Куда это меня везут? — вглядываясь в маленькое зарешеченное оконце, спросил Андрей сидящего рядом жандармского вахмистра в сильно износившемся мундире голубого цвета с бирюзовым оттенком.

— С арестованным не велено разговаривать, — буркнул себе под нос служака.

— Окстись, дядя, Андроны едут! — насмешливо проговорил студент.

Выросший при дворне и на конюшне, где главным конюхом был старший брат его матери, Андрей чувствовал себя свободно с простым людом.

— Кто тебе, дядя, сказал, что я арестованный? Ты ведь меня не в Петропавловку везёшь, а в Петергоф, я же вижу. У меня там тётка — фрейлина императрицы. Так что попью с ней кофею, пообедаю с царём — и по домам вечерком.

— Как бы тебе с палачом поужинать не пришлось, — проговорил вахмистр и раскурил маленькую трубку.

— У нас смертной казни нет, значит, и палачей тоже, — легкомысленно брякнул студент.

— И-и, парень, вот пропишут тебе тысчонки три шпицрутенов, тогда поймёшь, есть у нас смертная казнь или нет её. — Жандарм выпустил струйку дыма из-под прокуренных жёлто-песочных усов.

У Андрея мурашки пробежали по спине.

«А ведь он прав. Я ведь ещё не закончил университет, а потому мне личное дворянство не светит. Значит, со мной могут поступить как с простым мужиком или солдатом, — подумал он. — Эх, чёрт меня побери, досочинялся я стихов. Пушкиным себя вообразил, дуралей провинциальный».

Они уже почти приехали. Андрей и раньше бывал здесь. После того как его стихи стали появляться в печати и даже сделались модными в некоторых гостиных Петербурга, кое-кто из родственников его отца стал приглашать начинающего поэта. Так он оказался как-то летом в Петергофе, в маленьком салоне фрейлины императрицы Надежды Бартеневой, двоюродной сестры отца. Наденька была молода, красива и очень влюбчива. Она запросто рассказывала племяннику о своих любовных похождениях с цинизмом, равным, пожалуй, только её простодушию. Сплетничала она тоже мастерски, но сплетницей была добродушной. Гадости о ближних она говорила без капли желчи в душе, а в церкви молилась так смиренно и горячо, что её подруги шептали друг дружке, косясь на Наденьку:

— Пожалуй, эта стерва и в рай попадёт прежде всех нас.

Молодой поэт всегда мог стрельнуть у неё пару золотых. Но чаще всего денег у неё не было. Однако добродушная Наденька кормила до отвала проголодавшегося студента на своей мансарде под крышей Зимнего дворца или устраивала ему приглашения на обед к разным вельможам Петербурга, разыгрывающим из себя меценатов.

Хотя у императрицы было с десяток фрейлин, Надежда была у Её Величества самой доверенной. Она играючи выполняла самые скользкие поручения. Николай Павлович подозревал это и порой ворчал себе под нос:

— Я эту Наденьку придушил бы, суку, собственными руками.

— Если хотите, Ваше Величество, я эту бабёнку прищучу и выпотрошу из неё все тайны её госпожи, — предложил как-то раз дружок царя Алексей Орлов.

— Дурак ты, Алёшка, — пробубнил гнусаво Николай Павлович, — чего я не хочу, так это знать всё о похождениях моей дражайшей половины. Я что, похож на Отелло? Моя супруга — дочь прусского короля. Её так просто не придушишь, как Дездемону сопливую. Сослать тоже никуда не могу. Что Европа скажет?

— Да хрен с ней, с Европой-то, — вдруг наклонился к уху императора и горячо зашептал Алексей. — Мой дядюшка, Григорий Орлов, вашей бабушке услужил, а я вам! Мало ли какой несчастный случай на прогулке может приключиться-то с императрицей. Тем более когда она на яхтах по заливу катается.

У Николая Павловича глаза на лоб полезли.

— Да ты, Алёшка, в своём уме? Что ты городишь?

Царь вскочил и пробежался по просторному кабинету. Вновь посмотрел на Орлова. Тот стоял, как всегда выпятив грудь и подрагивая левой ногой, затянутой в белые лосины, и прямо, даже нагло смотрел в глаза Его Величества. В красивом рыцарском облике царского любимчика было что-то дьявольское.