Судьба генерала

— Я честно служу России и своему государю, ваше высокопревосходительство, — спокойно ответил Николай Николаевич. — А сочувствую я людям, а не преступлениям, которые они совершили или которые им приписывают. Сострадание к людям и борьба за справедливость — это христианские ценности, и их нам завещал Господь, несправедливо распятый на кресте. Как можно исправно посещать церковь и в то же время, подобно свирепому язычнику, мстить всем врагам своим и даже тем, кто несправедливо очернён? — добавил полковник и посмотрел на Паскевича тяжёлым серо-стальным взглядом, который могли выдержать отнюдь не многие.

Наместник передёрнул плечами, словно на него пахнуло ледяной вьюгой.

— Уж на кого, на кого, а на доброго самаритянина вы, полковник, отнюдь не похожи, — нервно бросил он и передал только что подписанную бумагу. «Как мне надоел этот тяжёлый педант, явно сочувствующий всем ссыльным! Но что-что, а дело он знает, да и с местными условиями знаком как никто. К тому же и ручища у него претяжёлая, авторитет среди военных корпуса огромен. Так что пока война не кончится, надо терпеть этого русского медведя», — подумал с тоской Паскевич.

Но когда спина полковника скрылась за дверью, генерал вдруг швырнул ручку с железным пером на пол и воскликнул:

— Кто здесь, чёрт побери, корпусом командует: полковник Муравьёв или я, генерал от инфантерии Паскевич?

2

Когда лучи солнца, выглянувшего всего одним краешком из-за гор, окрасили алым светом всю степь, поросшую волнистым седым ковылём, батальоны 7-го карабинерного полка покидали живописный городок Гюль-Даг. Он уютно примостился у бурной речки, с шумом выкатывающейся из предгорий. В необъятной степи бег воды затихал, река разливалась и не спеша текла, извиваясь среди полей, рощ и солончаков. Здесь густо пахло нагретыми на солнце полынью и лебедой.

Батальонные колонны серо-белой змейкой выползали из предместья городка. Оно было сплошь хаотично застроено саклями с плоскими крышами. Домики, громоздясь друг на дружку, взбирались на соседние холмы. Над ними в бездонной высоте голубого прозрачного летнего неба парил степной ястреб. Он равнодушно наблюдал, как внизу мерно покачивается множество белых, выгоревших на солнце солдатских фуражек. Облака пыли, лениво, словно нехотя, поднимались над ними. Птице наскучило следить за медленным, но неуклонным движением людей и повозок внизу. Взмахнув крыльями, ястреб ринулся в открытую, залитую солнцем и росой степь. Вскоре солдаты, шагавшие по дороге, увидели, как большая птица, сложив крылья, упала куда-то за холмы, но тут же взвилась ввысь. В её лапах молодой бледный солдат, шагающий в середине колонны, рассмотрел кусочек рыжего меха.

— Хана суслику, отпрыгался, бедолага! — весело выкрикнул Андрей и утёр рукавом уже запылившейся рубахи бусинки пота на высоком лбу.

Рядом с ним шёл Александр Стародубскйй с ружьём на плече. А вслед за ротной колонной ехал на барской коляске Степан. Он с некоторым кавалерийским высокомерием поглядывал с облучка на шагающую рядом пехтуру.

— Господи, я опять в службу вступил, — ворчал старый солдат.

И вправду, отставной вахмистр быстро завоевал авторитет в карабинерном полку и даже стал негласным советником по хозяйственной части капитана Маклакова, командующего первой ротой второго батальона 7-го карабинерного полка. Солдаты обращались к Степану только по отчеству — Захарович. А он иногда позволял себе покрикивать даже на молоденьких господ офицеров, командиров взводов, которые часто с ним не только советовались, но и поручали под его команду своих солдат для проведения разных хозяйственных работ. Но и не только. Степан оказался великолепным мастером подготовки личного состава к различным смотрам и парадам. Сам командир батальона просил ветерана каждый раз, перед тем как предстать перед глазами начальства, окинуть своим орлиным взором роты и проверить внешний вид и выправку солдат. От вахмистра не укрывалась ни одна мелочь. Так что кроме полковника Муравьёва и умудрённый жизнью старый солдат простёр зонтик своего покровительства над разжалованным сиятельством и его приятелем-поэтом. И друзьям жилось в полку неплохо. Их особенно не перегружали службой. Поэтому у обоих было в достатке времени, чтобы одному писать стихи, а другому учить татарский и зубрить математику с картографией. Граф решил сдать экзамен на квартирмейстера сразу же, как только представится такая возможность. А теперь они шагали рядом в ротной колонне, поглядывая с любопытством по сторонам.

Несколько взмахов крыльев — и ястреб исчез со своей добычей, словно растворился в сине-сером жарком мареве, разливающемся над степью. Солдаты не видели, как птица опустилась неподалёку за холмами на каменную стелу старинного мусульманского кладбища. Зажав железными когтями суслика, она с наслаждением расклевала крючковатым клювом ещё трепещущую сочную плоть. Струйки крови потекли по извилистым буквам арабской вязи, покрывающей жёлто-серую поверхность надгробного камня, на котором была видна полустёртая временем и непогодой арабская надпись, гласившая: «Вечная память шахиду, воину-мученику...» — имя его уже нельзя было разобрать, и дальше: «...пришли неверные, и он в сражении умер достойно». Когда это было? Дата тоже стёрлась... Насытившись свежим мясом, ястреб взлетел навстречу уже поднимающемуся над равниной солнцу. Он не мигая смотрел на оранжево-золотой диск. В лучах восходящего светила птица виделась с земли кроваво-красным призраком, парящим над головами.

— Посмотри, Пахомыч, словно в крови степной разбойник-то выкупался! — толкнул Андрей шагающего рядом с ним ветерана с седеющими усами и погасшей трубкой в зубах.

Тот поднёс к глазам от солнца мозолистую ладонь и взглянул вверх.

— Эх, как бы не наша это кровь оказалась-то, — проворчал Пахомыч и покачал большой круглой головой.

— Не каркай ты сам-то.

— Да не каркаю я, но уж больно много я насмотрелся на ихние повадки. Ещё с генералом Котлеревским бил я персов и турок. — Пахомыч поправил на плече ружьё, вынул трубку изо рта и привычным жестом отёр левой рукой усы. — Ведь азиаты, они в открытом бою слабоваты, но кровожадны до одури. Они, как эти вот ястребы из-за облаков, выскочат из засады, хвать шашкой по головушке солдатской или пульнут из ружьишка — бах-тарабах — и тикать. Только их и видели.

— Ну, мы не суслики, дядя, — звонко ответил Андрей, — мы ему в пузо, ястребу-то этому, штычок — и поминай как звали перса с его крашеной бородкой и крючковатым носом. Знай наших Карабинеров!

— Эх, Андрюша, ежли б всё так просто было. Ан нет! Вишь, опять надо против этого неугомонного Аббас-мирзы идти аж на самый Тебриз. А мы уж его били и били, — качал головой седоусый ветеран.

А тем временем хвост батальонных колонн, сплошь составленный из телег, набитых под завязку продовольствием, боеприпасами и другим военным имуществом, ещё только покидал предместье и гремел деревянными колёсами по камням. Этот грохот глухо отдавался под кирпичными, сумрачно-прохладными в этот ранний час сводами старинной башни, когда-то бывшей частью укреплений старого города. Высокие, обитые позеленевшими бронзовыми листами ворота равнодушно пропустили в боевой поход колонны славных карабинеров. Да и кто только не проходил здесь за добрую тысячу лет жизни этого городка, побелённые сакли которого также утопали в густой зелени, когда первые всадники в белых бурнусах на арабских скакунах и одногорбых верблюдах принесли сюда под зелёным знаменем пророка новую веру, и впервые окружающие степи и предгорья услышали пронзительно-тоскливый всепроницающий возглас: «Ле алла илла лах ва Мухаммед расуло лах» — «Нет Бога, кроме Аллаха, а Мухаммед — пророк его».

А солнце, как и в тот далёкий день, невозмутимо поднималось всё выше. Каменистые холмы, сплошь заросшие типчаком, лабазником, полынью и васильками вперемешку с дикими гвоздиками, как пушистые зелёные волны, плескались у подножия тёмно-фиолетовых гор, виднеющихся вдалеке. Солдаты, несмотря на жару, бодро шли по дороге, укутанной с обеих сторон сочной зеленью конских бобов с пахучими мелкими белыми и желтоватыми цветами. В воздухе раздавался тонкий и звонкий стрекот кузнечиков.

— Стёпка, запевай! — вдруг раздался оглушающий даже не крик, а рык, который издал огромный капитан Маклаков, гарцующий на вороном жеребце во главе колонны.

— А чего, ваш бродь?

— Что, сам не знаешь, что ли? — сдвинул густые чёрные брови Григорий Христофорыч.

В ответ солдаты грянули свои любимые частушки — «Армейского журавля», про свой полк и соперников по боевой славе из других полков. Пение было таким дружным и громким, что замолкли все пичуги и даже кузнечики на окружающих холмах, заросших кустами боярышника и жимолости. Слава богу, на сотни вёрст кругом не было ни одного строгого цензора Российской империи — столько в этих солёных частушках было неприличных выражений и по поводу соперников из других полков, и — о, ужас! — властей земных и небесных. И солдаты в белых картузах, тяжело топая по серо-каштановой пыли дороги, от души наяривали препохабнейшие частушки. Капитан Маклаков с удовольствием им подпевал. Но через час, когда мокрые от пота гимнастёрки на спинах покрылись белыми кристалликами соли, карабинеры перешли на лёгкий, свободный шаг, и ротный запевала затянул печально-грустную, красивую песню про солдатскую долю и девицу-красу, оставшуюся на родной стороне. Лица у всех посуровели, глаза задумчиво смотрели вдаль.

«Как, интересно, пройдёт эта кампания против персов?» — думал Александр, вытирая лицо рукавом своей рубахи.

Граф Стародубский легко шагал по горячей пыли дороги. Он отказался и на этот раз воспользоваться разрешением ротного сесть в свою коляску к Степану, а старого вахмистра доводил чуть ли не до слёз, питаясь только вместе с другими рядовыми из солдатских котлов. И во всём другом он тянул солдатскую лямку бодро, даже весело, что поражало господ офицеров, а среди солдат он заслужил прозвище «наш граф». И горе тем из соседних рот или батальонов, кто пытался его обидеть. За «нашего графа» сослуживцы первой роты второго батальона вставали горой. Александр приставил изящную, аристократичную, уже загрубевшую в мозолях ладонь ко лбу и взглянул вперёд, где на голубом чистом весеннем небе высились фиолетовые горы, за которыми скрывалась загадочная Персия.