Судьба калмыка

Не знала еще этого Маришка, шагая в окружении старших невесток, но сердцем

чувствовала. Ой, как чувствовала! Впереди что-то будет страшное. И точно.

Приехали они в Шалинское, определили их в маленькую избенку – временно. – Погоди, хоромы тебе подберу со временем! – хлопал Семена по плечу военком. Молодец! – и блудливым глазом поглядывал на Маришку.

Весь вечер устраивались. Устали до смерти.

А утром услышали какие-то крики. Маришка выскочила во двор и услыхала страшное слово: Война! Она обомлела и прислонилась к крыльцу. Подошедший Семен крепко обнял ее и прижал к себе. А за забором стояла их соседка – бабка Лысокониха, которая скорбно смотрела на них и повторяла: – Война, детки, война.

Это было утро 22 июня 1941 года.

Глава 3

А через три дня срочно сформированный полк из старослужащих бойцов бодро шагал на станцию Камарчага для погрузки в воинский эшелон. Был там и Семен. И после короткого обучения в Красноярске с одной винтовкой на пятерых (а, перед боем получим!) были брошены быстрыми темпами в Москву. На самый тяжелый рубеж обороны – Ржевское направление. Сибиряки выдержат! Им хоть в огонь, хоть в мороз – везде выстоят. Все с надеждой смотрели на них. Плохо вооруженные сибирские полки отчаянно дрались, но против танковых полчищ и мотопехоты, до зубов вооруженных фашистов выстоять было невозможно. Навечно легли сибиряки, заслоняя собой Россию и Москву. Среди них геройски погиб и старший сержант Семен Григорьев, 22 января 1942 года – так значится в похоронке-извещении, которую Маришка не смогла ни разу прочитать сама из-за пелены слез в глазах. Похоронку всегда читал старшенький – Вовка. Годы лишений и тяжелого труда во время войны не сравнить ни с чем. Но люди жили, росли дети, как-то учились. Выкарабкался после тяжелых мучительных перевязок и Маришкин Толичек. Война близилась к концу. Налицо были видны ее горестные результаты. Появилось много инвалидов, безногих, безруких и с изуродованными лицами. Народ уже не обращал внимания на приезжих переселенцев разных национальностей. Война наделала неразберихи – это понимали все, она ожесточила людей и попасть под страшную статью – враг народа – мог любой. Скажи слово не так – и загремел. О калмыках как-то забыли, хотя в этой многонациональной мешанине на глаза они все-таки попадались и уровень их существования был явно ниже всех. Катька, приезжавшая в райцентр за горючим или мукой для леспромхоза каждый раз увозила в Орешное несколько человек – калмыков. Заставляли энкаведешники. Она смеялась: С глаз долой спихиваете?

Райцентр, так сказать, зачищался от них окончательно. Их выселяли из землянок, сараев и заставляли переезжать вглубь района. Каждый раз, когда она приезжала в райцентр, обязательно останавливалась у Маришкиной избы и заходила проведать ее с ребятишками. Для них был настоящий праздник. Во-первых она всегда привозила что-нибудь съестное, то молока, то яиц, то орех и ягод. Во-вторых ни у кого из пацанов не было такой симпатичной тети – трактористки. Она позволяла набиваться пацанам на тракторные сани, сколько бы их ни было. Сани были летом и зимой, и прокатиться на них было делом очень соблазнительным. Каждый раз по приезду, оглядывая крошечную избенку, она звала их перевезти в Орешное. Покачивая головой Маришка отказывалась в очередной раз: – А вдруг Сенечка придеть? Не, Катенька, покуль тут поживем. Так, армейцы?

– Поживем, ничего! – вторили ей сыновья. А Катька, обнявшись с Маришкой, плакали навзрыд. Убили на фронте и Катькиного жениха. Наплакавшись вдоволь, Катька отвела взгляд в сторону и известила:

– Маменьку-то схоронили, два дня назад. Долго приказала всем жить.

– Ох! – тихо опустилась на кровать Маришка.– Божачка ты мой Божачка, куды теперь нам прислонить свою головушку! – тихо заголосила она. Посидели девки-бабы, поплакали, и засобирались по своим делам. Катька поехала с оравой ребятни на нефтебазу, Маришка на работу. Сыновья подросли, стали серьезнее. И хотя старшему было уже 10 лет, среднему – 8, а младшему 6, душа за них все равно болела. Была последняя военная весна. Апрель выдался солнечный и уже в середине месяца снегу – как не бывало. Набухающие почки деревьев и кустарников казалось вот-вот лопнут и выбросят клейкие морщинистые листочки. Ребятишки бегали раздетые и босиком. Кабы к концу месяца не заморозило, – греясь под солнцем на завалинке шамкала бабка Лысокониха. Известие о гибели сына и дочери уже в последние месяцы войны сильно подкосило старуху. Она согнулась и непрестанно кашляла, посылая сухонькими кулачками проклятья Гитлеру. Ребятишки участливо относились к ее горю, помогали ей приносить сучья на дрова и воду с реки. Привычно бежали играть за огороды, где перед болотом был заброшенный ничейный низенький сарай – землянка, построенный когда-то рабочими артели для заготовки и сушки осоки. Резучая была эта трава, осторожно надо было ее рвать или срезать, но особенное ее качество – быть годной для побелочных кистей, всегда привлекало к ней внимание. Этот сарай-землянка находился как раз за огородом Маришки, огороженного жердями. Как-то поздней осенью прошлого года она заметила, что из землянки вьется дымок. Это было вечером. А может это и не дым, а из болота туман. Близость болота всегда настораживала Маришку и угнетала. Зайдя в избу, она оглядела мальчишек и спросила: – Жгли костер за огородом в землянке? – Не, мам, там калмыки живут, а костер у них всегда горит. – А чаго ж ёны там жавуть? –Мам, кисти из осоки делают, корзинки из прутьев плетут. Живут.

– Потонуть ёны в проклятом болоте, не знамши – забеспокоилась Маришка.

– Нет, мам! Они смело по болоту ходят, особенно эта старуха, как ее?.. – сморщился Вовка.– А, Менга, Менга, вдруг выпалил он.

– Как это ходють? – заинтересовалась мать.

– А на ноги одевают такие плетеные из прутьев, ну такие широкие, как лыжи, и идут, прутья и осоку режут. Здорово! А одна ихняя калмычка летом пошла без этих лыж и утонула. Ну, эти старухи все приходили, сидели смотрели, трубки курили, потом пели чего-то. А потом глядим через несколько дней, у них костер в землянке горит, а они плетут корзинки и кисти из осоки вяжут. А потом и по болоту ходить стали. Страшно сначала было, ведьмы мы думали, черные, оборванные они, а потом увидели на чем они ходят, смеялись.

–А Вовка тоже ходил по болоту, брал у них эти лыжи! – высунулся с кровати Толька.

– Предатель! – кинулся к нему Вовка.

– Божачка ты мой! – закрыла рот в испуге Маришка. – Утонешь, сыночек!

– Не утону, а этому твоему Толичеку точно щелбана дам.

– Мама, а Вовка тоже умеет корзинки плести – не унимался Толька, – а Колька уже две выменял не четыре яйца. Мы три съели, а одно тебе оставили. Вон на окошке лежит.

– Милые вы мои детки, голодуха уже на болото вас загнала. Прошу Христом Богом вас, не ходите к болоту. И кто знает, какие эти калмыки, как бы худа не накликали. Милиция затаскает.

– А че, мам, милиция? Милиция давно знает, что там калмыки живут.

– Приедут, заберут кисти и корзинки, покричат, сунут какую-то бумажку и уедут.

– А чаво ены им кричат?

– А нельзя здесь жить, не положено, спекуляцию разводите. Ну, старухи соглашаются, выйдут из землянки, сядут в сторонке и ждут, пока они уедут. Милиция уедет, они опять назад приходят. За кисти да за корзины, они хоть картошки или чего-нибудь выменяют, а так у них все отберут.

–Ой , бедные люди! – вырвалось у Маришки. – Ходим к ним, отнесем картошин хоть пять.

– не, мам, они седня хорошо выменяли. И картошку. И лук.

– Нас даже угощали! – опять выкрикнул Толька.

– И вы ели, не заразно?

– Мам, это такие же люди, а картошка печеная в костре у всех одинакова.

Маришка о чем-то думая осматривала избу.

– А спят они на чем? Холодно ведь на дворе.

– Спят на сене, травы надергали, насушили. Вот и спят.

Она нашла старенькую дерюгу, смотала в комок и глядя на ребятишек сказала: Хадим отнесем им.

– Пошли. Давно бы было надо им дать чего-нибудь из тряпья, да все боялся тебе сказать, что заругаешь. А они старухи хитрые стали, наплетут корзин, кистей навяжут и на болоте в кустах спрячут. Когда надо отнесут обменяют, милиция приедет, а у них в землянке ничего нет. Поругаются и уедут.

Маришка с ребятишками пошла через огород к землянке.

– То-то вижу, тропинка через огород прямо к землянке ведет. Часто тут бываете?

–Бываем, – затараторили ребятишки.

Вовка снял верхнюю жердину из изгороди для матери. Подойдя к землянке, они увидели небольшой костер, над которым висело помятое закопченное ведро с деревянной крышкой. У задней стенки виднелись очертания полулежащих людей. Вход в землянку наполовину от низа был завешен мешковиной.

– Менга! Байса! Мендуть! – несколько раз произнес Вовка. Полог зашевелился и откинулся с одной стороны, и показалась небольшого росточка сухонькая старуха в меховой шапочке с трубкой во рту. Вечер был лунный , и она подслеповато щурясь оглядывала пришельцев. – А-а! – лучисто засветилось лицо старухи.– Мендуть – Здраста, Вовика! И тыча пальцем в каждого пацана она перечисляла: -Колика, Толика. Потом ткнула в себя трубкой, вынутой из беззубого рта – засмеялась. – Менга! Ребятишки тоже радостно засмеялись. Потом старуха указала на Маришку: – ЭЭж, эк?

– Ага, это наша мама.

– Мама, Мараишка? – выпалила старуха.– и все весело засмеялись.

– Откуль она меня знает?

– Знает. Я рассказыва – ответил Вовка.

– А ты по-ихнему понимаешь? – спросила мать.

– Немного понимаю.

–А ничего это? – настороженно спросила она.

– Мам, ты за это не переживай. Менга, а че Байса не идет сюда?

– Байса – пух – пух.– и старуха закрыла глаза и запухала впавшими щеками.

– Спит? – осведомился Вовка.

– Сапит, сапит – закивала Менга. Пацаны дружно засмеялись. Маришка протянула ей свернутую дерюгу, скзала: Спать холодно, укроешься.

Старуха вопросительно поглядела на Вовку. – Бери, бери, – кивнул он.

Старуха сунула трубку в рот, и, прижав сверток к груди, наклонилась. – Ханжинав, ханжинав!

– Чаго ена говорит? – обратилась Маришка к сыну. Благодарит за подарок.

– Какой же это подарок? Бедные люди! – Маришка с жалостью смотрела на старуху. Потом тронула ее за плечо. – Мои детки, Колик и Толичек, яще маленькие, и она показала на ребятишек, и на болото, – утонуть могут, посмотри за ними. Болото – буль – буль.