Судьба калмыка
Шрифт:
– Нельзя, зарегистрирована она в Канском районе, обязана жить там. Это вот эти болотные шушеры, – указал он на старух, – пока никуда не привязаны, вот и шастают где хотят.
– А что делать с этой? Проще если бы она была мертвая. Протокол составил и все. А то беглянка, да еще с детьми. Мужа ей подавай! Морда калмыцкая.– и мордатый в штатском грязно выругался.
– Так с виду-то ничего, да грязная, да наверняка вшивая, -о чем-то раздумывал он. – Да и ребятишки рев поднимут. Давай, помогай, участковый! Эй, красавица, пойдем! – рявкнул милиционер и ткнул палкой в ноги калмычке. Та живо поджала ноги и села, опершись о стенку землянки. Потирая заспанное лицо, она ответила на чистейшем русском: Пожалуйста, можно потише и повежливее? Детей разбудите.
– Вот
– Никуда я не пойду, до тех пор пока не узнаю, где мой муж, и отец с матерью. Я знаю что они где-то в Манском районе, меня почему-то затолкали в Канский район. Районы по названию созвучны, кто-то из ваших ослов все перепутал, а мы должны страдать.
– Это кто осел? – ощерился штатский.
– А, возможно, и вы. Неужели трудно посмотреть картотеку и ответить мне, где мои родственники? Буду тогда спокойно жить и работать, обращаться куда надо о соединении семьи.
Обезоруженный мордатый молчал. Потом, налившись краской, зашипел: в отделение пойдем, там и получим сведения, а у меня ничего нет. Давай вставай, буди своих щенят и по-хорошему пошли. Вон машина стоит. Не пойдешь, сейчас солдат подниму, отнесут и швырнут в воронок. Разговорилась.
–Прошу повежливей, дети мои тоже понимают русскую речь, иначе я постараюсь, чтобы и вам было не очень хорошо.
– Ишь стерва узкоглазая, а ну выметайся отсюда! По-хорошему прошу!
Участковый подталкивал локтем штатского, уговаривал:
– Не кипятись! Успокойся! Сейчас вытянем ее оттуда. А землянку разрушим. Вон взвод с полевых учений идет, у каждого по лопате. В пять минут сравняют с землей. Ну что гражданка по спецпереселению, как там? – Цынгиляева Ц.Б. добровольно пойдешь или понесут? Тогда подальше на север затолкают.
– Будьте вы прокляты! – разрыдалась женщина и стала будить детей. Вскоре заспанные, испуганные малыши шли с матерью, цепляясь за ее фуфайку, а мать еле переставляла обмороженные ноги, замотанные разным тряпьем. Стражи порядка шли впереди, изредка останавливаясь и поджидая идущих за ними женщину с детьми и плачущих старух, которые гладили по головам малышей. Вся процессия шла по тропинке вокруг огорода Маришки, которая вышла из избы с узелком и пошла к ним по огороду наперерез. Сунув узелок молодой матери, она не скрывая слез сказала:
– Терпи милая, и береги детей, накорми их, чаго могу дать.
– Спасибо, женщина, я думаю за эти наши беды когда-нибудь кто-то ответит.
– Не разговаривать! – рявкнул мордатый.
– Божачка ты мой, да ты по-русски говоришь лучше мяне. Сохрани вас Господи! – крестила она удаляющихся калмыков.
Апрель прошел незаметно, солнечный, ласковый. Не сбылись опасения бабки Лысоконихи, заморозков не было. Люди занимались огородами, готовясь к посадке картошки и разной мелочи. Огороды копались не как попало, а с большим вниманием. Оставшиеся картошины в земле, после осенней уборки, тщательно выкапывались, промывались, сушились и растирались в кашицу. Картошка-то была мороженная, и на воздухе растертая вмиг чернела, но крахмал в ней оставался. Вот из этого черного месива и пекли оладьи. Хорошо, если у кого было что добавить, – чуточку жира. Яйцо или молока. Но в основном пекли так. Без всего. Вот эти сизо-черные оладьи и были весенней пищей, с черемшой. Спасали от голода. Запахи мерзлой, гниющей картошки были конечно не из приятных. Калмыки очень быстро и хорошо освоили добычу мерзлой картошки на огородах и прилегающих полях колхоза. Буквально каждый из них ходил с заплечным мешком, с тяпкой или с обыкновенным загнутым железным прутом, на манер кочерги. Разгребая землю, они искали картошины, из которых потом лепили разные колобки и пекли оладьи. Люди выживали как могли.
Перед самым первым мая к Маришке пришла старшая невестка – Мавра. Старший брат Семена – Николай – также погиб в 42м под Москвой, а вскоре пришла похоронка и на их Гришуху – старшего сына. Так бедная Мавра в один год потеряла мужа и сына. Остался младшенький Федюха, за
которого она дрожала как осенний лист. Как бы и его не взяли на фронт. Не взяли. Мал был. Уставшая женщина с котомкой за плечами облокотилась и забор огорода, и наблюдала как Маришка с детьми возилась в огороде. Они собирали прошлогоднюю ботву, дергали бурьян и сжигали на костре. Густой дым валил то в одну, то в другую сторону. Ребятня кричала, смеялась, подбрасывая в костер все новые охапки сухой ботвы. Оглядываясь уж который раз, Маришка наконец узнала родственницу. Всплеснув руками, она закричала: Божачка ты мой, Мавруша приехала! Детки, гостья дорогая у нас из Орешного.Ребятишки мигом побежали к забору. Старшие пацаны хорошо знали и помнили тетю Мавру, один Толька сторонился и искоса поглядывал на нее. Но когда она стала уже в избе развязывать котомку и вытаскивать оттуда съестные подарки, и он был тут как тут. На радостях женщины смеялись и плакали, вспоминали как жили вместе. Жалели умершую свекровь, бабушку Анну. Ребятишки вовсю уплетали принесенные гостьей лепешки, макали их в варенье из черники. Лучшего кушанья не было на свете! И скажу тебе, Мариша, без утайки – остались мы совсем сиротами. – Тятю на прошлой неделе схоронили. Умер ваш дедушка Артем. Не выдержал горя. Велел перед смертью тятя тебе Мариша детей беречь, просил – внуков сберегите, фамилию сохраните!
Маришка сидела на лавке, качалась из стороны в сторону, сжав виски ладонями и обливалась слезами, тихо повторяла: Божачка ты мой. Чем же мы прогневили тебя?
Потом Мавра достала из котомки четвертинку водки, которая была наполнена лишь наполовину и поставила на стол. – Вот с поминального стола специально тебе оставили. Давай стопки.
– Ой. Маврушка. Нету их у нас. Вот кружки.
– Давай кружки. – Мавра осторожно налила в них немного водки, и на донышке оставила чуть-чуть в бутылке, заткнув ее корочкой хлеба. Взяв в руки кружки, бабы словно по команде перекрестились, заливаясь слезами. Маришка смотрела на Мавру, та тяжело вздохнув сказала:
– Помянем помершего тятю нашего, Артема Романовича, маму нашу – Анну Егоровну, сыновей их сгибших на войне, мужей наших Николая, Семена, братьев их Илью и Петра, сыночка мово Гришутку родненького – заголосила она. Захлебываясь и стуча зубами по алюминиевой кружке она все-таки выпила содержание ее. Зажмурившись, выпила и Маришка. И было непонятно, что бежало у нее по щекам и подбородку- слезы или водка. С разинутыми ртами, подсиненными черничным вареньем, смотрели на них пацаны, готовые сорваться на рев. Толька скривился и заревел и зарылся в материн подол. Долго в этот вечер велись разговоры. Больше горестные и уже без слез. Ребятишки, сморенные сытной едой, заснули первыми. А женщины, накинув фуфайки на плечи, долго сидели на крыльце, вспоминая прошлую жизнь в большой семье до войны, кляня тяжелую военную настоящую жизнь, тревожась за будущую послевоенную. Все разрушено, мужей нет, как жить, как детей растить?
– Катерину-то нашу медалью наградили за ударный труд. День и ночь на тракторе девка – не надорвалась бы. Какие где грузы везти – Катька. В лесосеках лес везти – Катька. Калмыков наверное с полтыщи привезла она. Вот какая доля выпала девке, за погибших братьев ворочать в лесу – горюнилась Мавра.
– Степу с Володей увидим ли живыми? – тревожилась Маришка за младших мужних братьев. Пишут ли когда?
– Нет, молчат. Может и вернутся.
– Санечка, младший, прошлой зимой когда забирали яво на фронт, из колонны прямо выскочил, к нам забежал, всех ребятишек перецеловал, и бегом пустился догонять своих.
– Ну Сашка-то может и уцелеет, на восток его взяли, там войны нет, – задумчиво вздохнула Мавра. – Зря вы тогда уехали, отделились. Может Маша жива была бы. Вместе все-таки. Ох, не знаю!
– Ну что, пойдем-ка спать. Мне ведь завтра еще до свету надо выйти. 45 километров отшлепать пешком. К вечеру дойду. На работу надо, сама знаешь, за прогулы можно и отсидку схлопотать.
– Ох, Маврушка, хоть и горе а я такая радая, что ты пришла, сто пудов с души свалилось – обнимала ее Маришка.