Судьба калмыка
Шрифт:
Чуть поутихли морозы и поярче засветило солнце, хозяева не стали держать на своих подворьях голодный скот, который не выдерживал бескормицы и начал погибать. Так хоть на свободе, буравя глубокие еще снега, корова лезла в густой кустарник, обгрызая тонкие макушки его, а где показался и пучок высохшего бурьяна. Люди надеялись на авось до последнего, что скотина выживет. Размягченный солнцем снег, застывал на ночь в ледяную корку и в раннее утро или в теневой стороне на следующий день не всегда размягчался. И вот, так называемый наст, тонким слоем покрывающий основную толщу снега губительно действовал на ноги и брюхо животных. Животные проваливались сквозь ледяную корку наста – в кровь изрезая себе ноги и брюхо. Обессиленные голодом, а еще сильными ранами от наста, животные падали, гибли. Хорошо, если хозяева успевали прирезать скотину. Пища из такого животного считалась вполне съедобной. А не успел прирезать, погибшая скотина считалась дохлятиной, мертвечиной и употреблять ее в пищу считалось великим грехом. Грехи – грехами, а жрать чего-то надо было. И шкуру с животного по налогообложению государству сдать надо. Хоть с зарезанной, хоть с дохлой.
– Смотри, вроде и тощая была, зараза, а вот уж третий или четвертый раз вывожу эту падаль.
Встречные долгим взглядом провожали его и запоминали место выброса падали. А как только темнело, окольным путем, с саночками, мешком и топором, спешили туда, где грызлись собаки. Случалось, находили и более целые туши, торчащие замерзшими глыбами поодаль. Это вывозили падшую скотину наиболее сытые хозяева. Единственно, кто не скрывал, и не таился, а были даже благодарны, если им указывали место нахождения падшей скотины, так это – калмыки. Особенно они любили конину. На лесоразработках работало много лошадей. Погибали они по разным причинам: часто среди таежных буреломов лошади ноги ломали, распарывали брюхо сучьями, до смерти забивались осатаневшими от нечеловеческой жизни возчиками. Их часто прибивало падающим лесом, лошади надрывались от непосильных поклаж, от бескормицы. Естественно, при разделке туши лучшие куски отправлялись в столовые, разбирали возчики, а что оставалось, забирали разные люди. Калмыкам доставалась требуха, головы, ноги. Завидев калмыков, везущих костистые остовы туш или в мешках требуху, народ интересовался:
– Махан?
– Махан, махан! – радостно кивали они и приглашали к себе – Айда, избам!
Люди брезгливо отказывались и бурчали:
– Жрите-ка сами дохлятину!
Но, проходя мимо их избы раз-другой, когда несло на всю округу аппетитными мясными запахами, удержаться не было сил, особенно, если человек был голодный. Да и местные ребятишки кругами носились вокруг их избы, пока кто-нибудь из них не высовывался из дверей и не приглашал зайти в избу. Заходили вроде как погреться, заодно посмотреть, как живут эти люди. А цель-то была одна – утолить голод. Философски рассуждая: – они едят махан – не умирают, а почему мы должны умереть? А брезгливость – чувство временное, привыкает человек. И к тем ужасным запахам в избе, от гнилой картошки и капустных листьев, от испражнений идущих из под пола, к несусветной грязи, тоже относились философски. Ну, живут так люди, что ж! Кому что. Ребятишки безвылазно сидели на нарах, свои и чужие. Вшей и клопов было не меряно. На нарах с сеном спали, ели, играли.
Избенка была маленькая, с нар на нары от одной стены до другой ребятишки прыгали как обезьяны, стараясь меньше спускаться на грязный, холодный пол без нужды. Прихожую и комнату разделяла кирпичная печка. Но эта печка плохо топилась, потому в ее дымоход подходила труба железной печурки, которую в гараже сварил Максим. Ей и пользовались и топили и день и ночь. Она оказалась удобной, и от нее быстро нагревалось в избе. Да и кирпичная печь немного грелась, пропуская от нее через себя горячий дым. Но пол был все равно холодный, так как изба стояла на крутяке, обдуваемая ветрами. Максим, как мог, подремонтировал крышу, потолки и окна. Двери, конечно, были старые. Сени вообще были как решетка без дверей. Подремонтировал их Максим, и стало в избе теплее. Нехватка одежды и обуви, морозы, болезни и смертность калмыков навели Максима на мысль: ребятишки в уборную в холода бегают почти раздетые, простуживаются. От плохой пищи часто болят животы. И он устроил уборную-туалет дома.
В сибирских избах под полом всегда выкопаны большие ямы – подполья. В них зимой от морозов сохраняют картошку и все овощи и соленья. Можно неделями не выходить из избы и быть сытыми. Необходимые продукты в подполе. Но это у кого-то. А у калмыков запасов никаких не было. По косогору было построено несколько таких избенок и несколько бараков. Бараки еще до приезда калмыков были заселены под завязку тоже спец. переселенцами литовцами, немцами, украинцами и непонятно кем. Раньше, при создании леспромхоза, в бараках жили заключенные, в избах, очевидно, начальство и охрана. И место это называлось колония, а теперь после ухода заключенных называлось в народе Колонка. Так вот, все избы в более лучшем состоянии были заселены русскими и украинцами, а одна, совсем обвалившаяся, досталась калмыкам. Поскольку каждый хозяин в своей избе распоряжался, как хотел, то Максим тоже решил устроить жизнь своим жильцам как можно лучше. И в пустом подполье, выдрав одну доску из пола, он устроил уборную-туалет. Да, немного смердело, зато ребятишки и старухи не морозили зады в трескучие морозы. Доска при необходимости свободно открывалась и закрывалась, и ребятишки часто усаживались в ряд, и только трескотня стояла по избенке. Зловоние частично уменьшалось тем, что старухи исправно посыпали золой из печки свежие автографы ребятишек. Если кто-нибудь заходил к ним и морщил нос: «Ну и дух у вас, друзья!», старухи, дымя при этом трубками, старались нейтрализовать зловоние табачным дымом, заключали:
– Ничава, вися свая!
Против этого возразить было нечего. Выживали, как могли. С падежом скота все чаще у них появлялась мясная пища. Но чаще расстраивались и животы. Но жить все-таки было можно.
Когда хозяева подворий стали выпускать скот на волю, падеж заметно прекратился – коровы все-таки находили кой-какой корм в окрестным лесах. Да и морозы заметно поубавились. Завхоз подсобного хозяйства, поняв свою оплошность с кормами, и тут запоздал. Давно бы надо было уж выпустить коров на свободный прокорм. Боялся – недосчитается
поголовья. В загоне хозяйства если сдыхали коровы от голодухи, все было проще: шкуры в наличии, акт составил, подписали свидетелями и ветеринаром и точка. Все законно. А потеряется если корова – подсудное дело. Но все-таки рискнул – выпустил коров и пастуху – придурковатому мужику, наказал ходить, следить, считать коров. Куда там! Коровы в разные стороны, пастбищ-то нет, лезут в разные кусты по снегу, не угонишься за ними. И найдя третейский вариант, пастух грелся на солнышке на штабелях бревен, дожидаясь темноты, когда коровы сами возвращались на ферму. Тогда и он шел последним. Где только не ходили коровы в поисках пищи. И в лесу, и по селу, и по проезжим дорогам, подбирая клочья оброненного при перевозке сена. Шофера лесовозных машин остервенело ругались, сгоняя с дорог блуждающий скот.За речкой, за кустарником шириной в несколько десятков метров, находился гараж леспромхоза. Территория его когда-то была огорожена забором из горбыля (первая доска, отпиленная от бревна) метра в три высотой. За годы войны доски забора растащили для различных нужд, и забор был только по названию, торчал кое-где сиротелыми щитами. Входи в гараж с какой хочешь стороны. То были одни ворота, а теперь дорог к нему наделали со всех сторон – и со стороны речки, моста, горы, куда он примыкал к густому осиннику и со стороны таежных лесов. Собственно в распутицу весеннюю и осеннюю, и во время разлива речки это было даже удобно. Коровы, шляясь по всем дорогам, забредали и в гараж. За котельной, где грохотал дизель и паровозик, поставленный на прикол, для выработки электроэнергии для мастерских и освещения села, когда-то была вырыта вплотную к горе яма-пещера, для выжига древесного угля для кузницы. Потом эту яму использовали для выжига извести. Впоследствии, уголь и известь жгли-готовили где-то в лесосеке, а эту яму приспособили для гашения извести. Но стройка бараков и печей скоро закончилась, известь выбрали, а яма стала использоваться под различные отходы при работе в гараже. Сюда сливали отработанные масла, кислоту от аккумуляторов, масляные растворы при мойке двигателей, выбрасывали сюда и непригодную замасленную ветошь. Дожди и снега дополняли уровень ямы, она никогда не замерзала и, пенясь белесо-бурыми пятнами, магнитно притягивала сюда пацанов, пуляющих в нее камнями и снежками. Выдумывались про эту яму невероятные истории, что там водятся, чуть ли не крокодилы и какие-то таинственные существа. Ее края обросли коричневатым пыреем, мохнатыми бородами свисали вниз и как ни странно, там многоголосо квакали лягушки, перепачканные мазутом. Особенно ранней весной.
Одна из коров подсобного хозяйства забралась сюда в поисках корма и, обнаружив пучки сухой травы по ее краям, стала их поедать. Не замечая опасности, она очень близко наступила передними копытами на подмытый край ямы, который не выдержал ее веса и отвалился вниз, увлекая за собой и корову. Ткнувшись мордой в опасную жидкость, корова не захлебнулась, а, побурлив воздухом из ноздрей, скоро появилась над поверхностью этого коктейля и жалобно замычала. Из этой жижи торчала только ее голова и часть тощего хребта. Она попыталась выбраться на противоположный край, отчаянно загребая ногами, но безуспешно. Очевидно, вниз была илистая масса, образовавшаяся за многие годы. Чувствовалось, что ей трудно передвигать ногами, их, очевидно, засасывало в своеобразную трясину. Люди узнали о падении коровы в яму, когда она, обессилев от попыток выбраться оттуда, только жалобно мычала и расфыркивала перед собой мазутную муть. О том, что корова стояла на ногах, было видно из того, что она несколько раз меняла свое местонахождение в яме. Но больше всего она подходила к месту, откуда свалилась, и здесь ее голова торчала из жижи намного выше. Обессиленная, она с трудом поднимала свою рогатую голову от поверхности жижи, выфыркивая грязные пузыри из ноздрей и жалобно смотрела на людей круглыми влажными глазами. О том, что это была корова из подсобного хозяйства, говорила о себе заклепка в правом ухе. Там все коровы были с клеймом. Люди подходили, сожалели, но действенных мер никто не принимал.
– Силантьичу сообщили? – любопытствовали бабы.
– Сообчил, сообчил, собственноручно отправлял свово пацана. Скоро прибудет, – разъяснял гаражный сторож.
– Ну, что, Кузьмич! Магарыча ждешь? – справлялся у сторожа подковылявший на деревяшке мужик, – В долг бери, я первее тебя увидел из окошка своего дома эту аварию. Да пока подрулил сюда на своих колесах ты уж тут как тут.
– Мне тут по службе положено быть и в долю кого брать – слово за мной при магарычевом деле, – важно ответил Кузьмич, – Ты, Венька, свои фронтовые замашки брось, это тебе не в атаку иттить, тут животную государственную спасать надо.
– Ух, ты футы-нуты, ножки гнуты, нашел государственное дело, ты еще скажи партейное, – подтрунивал Венька, хлопая прутиком по своей деревяшке.
– Ну-ка, скажи, как ты ее спасать будешь? И что потом будет? Вон, в прошлом году кобель у литовца во время собачьей свадьбы бултыхнулся сюда. Потеснили его кобели во время выяснения сил. И че, думаешь? Облезла шерсть на нем. Все лето в холодке обретался, а холода зимние пришли – околел. А ты «государственное животное». Ты знаешь, че в этой яме есть? То-то. Все отравлено-промазутено. Даже на мясо твоя животина не пойдет. Все Крышка корове, можно и не вытаскивать, – и вдруг радостно осклабился, увидя подходившего завхоза подсобного хозяйства, – А, Силантьич, на поминки пришел! Давай, дорогой, по-христиански помянем животину, в мир иной отходящую.
– Тьфу, на тебя! Чего мелешь? – озлился завхоз, – Где тут животина?
– Да, вон, любуйся! – указал Венька.
Силантьич обошел яму, насколько это было возможно, внимательно разглядывая корову.
– Мда! – закачал он головой, – Коровке каюк!
– Че я тебе говорил! – торжествовал Венька.
Подошел сюда и завгар. Покуривая папиросу, он покосился на столбик с надписью: «Не курить! Огнеопасно!». Поздоровавшись с Силантьичем, он усмехнулся:
– Утопился, говоришь?