Судьба калмыка

– Знаю, знаю, пошел на хер отсюда, пока тебя в клочья не разорвали за калмычонка.

Участковый разинул рот, хотел что-то сказать, засверкал гла-зами, хватаясь за кобуру, но тут какой то пацан, сидевший на заборе узрел хлебовозку и торжественно заорал:

– Хлеб везут!

Толпа мигом спрессовалась у прилавка, придвинутого к открытой двери магазина. Кто-то из пацанов полез по головам стоящих плотно людей, его быстро сгрузили вниз, и он уже продирался между ног.

– Давай, давай, пощекочи девок между ног! – поощряли его старики.

Хлынувшая очередь людей прихватила с собой и участкового. На-чалась давка. Шапка у него съехала на глаза, он был зажат так, что не мог двинуть руками, опущенными вниз, чтобы уберечь кобуру с ору-жием. Гошка, наконец, очухался и, вращая головой и упираясь ею в кого-то, поправил шапку.

– Граждане, я на службе, прошу меня выпустить! – безуспешно дергал-ся он.

– Ничего, посмотришь, как хлебушек добываем! – вторил ему насмеш-ливый голос.

– Да он-то, поди, уж натрескался, со вчерашних поминок сыт, а у нас брюхо к хребту подводит.

– Хлебушек не с той стороны возьмешь, с черного хода, а тут с на-ми, если хватит, – бубнил кто-то сзади, невидимый.

– Поживи, поживи, как мы живем! – посмеивались бабы.

– Женщины милые! Мне действительно надо выйти! – взмолился участ-ковый, видя, что дело его приобретает нешуточный оборот.

– Бабы, в уборную ему надо! – взвизгнула какая-то молодуха.

Очередь заколыхалась в смехе.

– Антонида! – крикнул участковый в сторону прилавка, – Не торговать пока не выпустят меня из очереди!

– Кто там приказывает? – забеспокоилась продавщица.

– Да тут у нас много начальников, только хлебушка маловато. Отпус-кай, Тоня, пока прилавок не свернули. Народу сотни полторы скопилось и еще люд с работы подходит.

– Да я то че? На то и стою тут, чтоб хлеб отпускать, – и продавщица загремела весами.

– Бабоньки, милые! Выпустите меня, я все понял. Обещаю, буду вам помогать! – взмолился опять Гошка.

– Вот так-то лучше! – и зычный женский голос властно зазвенел в ушах очередников, – Бабы, а ну-ка разойдись. Милицию выпустить надо!

Сразу стало свободнее и участковый, отдуваясь, стал выдираться из толпы.

– Стой, стой! – кричал кто-то, – вот передайте ему!

И передавая через головы, с рук на руки ему под мышку сунули увесистый кирпич хлеба.

– Что это? – опешил он.

– А заслужил буханку хлеба за стоянку в очереди, а деньги занесешь потом! – кричал кто-то от прилавка.

И толпа загрохотала веселым смехом, выталкивая из себя оче-редного взъерошенного и вспотевшего счастливчика с помятым кирпичом хлеба. Участковый побагровел лицом, покрутил головой и, взяв хлеб в обе руки, медленно пошел к забору, где жалась друг к другу кучка калмычат и старух. Чем ближе подходил он к ним, тем теснее прижи-мались ребятишки к старухам, а те отступали к забору. Наконец, их спины уперлись в забор, и они затравленно уставились на милиционера узенькими щелочками глаз.

– Это вам, возьмите! – протягивал он хлеб.

Старухи покачали головами. Хлеб никто не брал.

– Пожалуйста, возьмите!

Калмычата заглядывали в глаза старух. Наконец одна вздохнула:

– Ех! – мотнула головой, и по ее морщинистым щекам побежали слезы. Не смахивая их, она указала на какую-то тряпку или сумку, лежащую у ее ног. Участковый поклонился, положил туда хлеб и, утк-нув голову вниз, пошагал прочь от магазина.

Притихшая очередь с интересом наблюдала эту сценку, вытолкнул из себя очередного обладателя буханки хлеба, с растрепанными рыжими волосами, выбившимися из платка. Это была Ульяна. Проводив тяжелым взглядом быстро уходившего участкового, она что-то обдумывала, нап-равляясь к забору. Калмычата заворожено смотрели на хлеб, лежащий на сумке. Ни слова не говоря, Ульяна отламывала от своего кирпича хлеба маленький кусочек и давала каждому малышу. Те радостно улы-бались и, что-то говоря, тут же принимались есть. Старухи низко кланялись, сложив ладони у лица, и все повторяли:

– Спасип! Ханжинав! Спасип! Ханжинав!

– Да ладно вам, – усмехнулась Ульяна и оставшиеся пол кирпича суну-ла себе подмышку, пошла домой.

Выходившие бабы с хлебом, нет-нет, да и подходили к кучке кал-мыков и отламывали им кусочек хлеба.

Первую повозку хлеба распродали быстро. Стали ожидать вторую. Темнело. Продавщица, узнав о случившейся беде с Улюмкой, в перерыве вышла из магазина, держа под фартуком какой-то сверток. Подошла к ним, положила сверток на сумку и стала объяснять старухам, что это нужно все забрать и идти домой. Старухи быстро ее поняли и, собрав все в сумку, заковыляли с ребятишками в свою сторону.

– Тонь, ты че их спровадила?

– Че, че! Видите, темнеет? Жиганья-то сами знаете сколь у нас – от-берут. Так хоть по свету донесут, что есть.

– Точно-точно. Опять амнистия была, бывших зэков нагнали невидимо.

– Бабы, вот че хочу вам сказать. Когда хлеб привозят – мне ни на секунду оторваться нельзя. Хлеб – деньги, дело нешуточное. Сколь на вашей памяти продавцов в тюрьмы загремело. Где у них украдут, где сами потянут. Ну, дело не в этом. А в том, что не по-христиански у нас получается. Обижаем мы, выходит людей. Смотрите, калмыки даже в очередь вроде как не имеют право становиться, а если встанут, то наши нахально приходят и становятся впереди них.

– Дык, они ж нехристи! – заржал какой-то мужик.

– Дурак ты! Они в первую очередь люди. Нельзя так. Поэтому следите за очередью сами. Мне при такой толпе не до этого. А что про них говорят, что Сталинград из-за них чуть не сдали, тут что-то не так. Это что, из-за них, мы чуть войну не проиграли? – указала она на удаляющуюся кучку старух и калмычат, – Херня на постном масле! Это у кого-то там, наверху мозги скисли. Но мы из-за этого не должны как собаки грызся.

– Точно, Тоня! – загалдели вокруг, – Жить уж хуже некуда! Так вот давайте, людьми будем!

– Хлеб везут! – выкрикнул кто-то и продавщица засеменила в магазин.

На следующий день этот магазин не открылся. Не открылся он и на следующий день. Никаких объявлений не было. Никто ничего не знал. Толпы людей атаковали ларек у гаража, который был не в сос-

тоянии обслужить такое количество людей.

– Пошли к конторе, за жабры начальство возьмем, пусть хлебом обеспечат! – заорал здоровенный парень явно из приезжих, – Айда!

Щас, найдем причину!

Толпа колыхнулась вроде за ним, но так и осталась на месте у ларька. Тут все-таки давали хлеб. Может, повезет. А парень, матерясь и брызжа слюной, вернулся назад и полез к ларьку.

Через три дня, наконец, открылся злополучный магазин. Но к удивлению всех за прилавком стояла не Антонида, а красномордый мужик и стеклянными глазами смотрел не на покупателей, а куда-то поверх голов. Зажав в лошадиных зубах папиросу “Беломорканал”, он попыхивал ею и не обращал ни на кого внимания. Белый халат его на груди был засыпан папиросным пеплом. Под халатом был китель на военный манер и галифе из синего сукна. Двери магазина были настежь открыты, стола-прилавка у дверей не было, когда торговали только хлебом из дверей. Прилавок, как и полагается в магазинах, стоял на месте, отгораживая покупателей и продавца с товаром. Прихожая в магазине была довольно большая, и в лучшие времена сюда набивалось человек до тридцати-сорока. Сейчас в магазине все полки были завалены хлебом, двери настежь открыты, на улице громадная толпа, а никто не заходил. Что-то новое и непонятное. Сзади напирали: