Судьба ополченца

Утром запрягли моего Зайчика в легкие саночки и выехали в гарнизон. Часам к двенадцати были уже в Пышно и пили чай у гостеприимной хозяйки хаты, в которой стоял Николай Сафонов, командир первого отряда, пока нам организовывали конвой в десять человек со станковым пулеметом на больших санях, запряженных сильным вороным жеребцом, пригнанным из Западной зоны.

Миновав Пышно, въехали в лес. Здесь было тихо и торжественно, деревья стояли разукрашенные инеем. Подъехали к Слободке и остановились в ложбине перед опушкой. Наша разведка вышла вперед, проверить, нет ли засады, а перед нашими глазами на фоне золотистого неба раскинулся бугор в голубом снегу, утыканный поверху черными дымарями. Но дым поднимался не из труб, дымились догоравшие дома Слободки.

Тронулись потихоньку, объехав по дороге убитую лошадь. А дальше, когда вошли в деревню, картины ужаса стали сменяться одна страшнее другой. Среди дороги лежала женщина, и на ее груди ребенок, проколотый вместе с матерью штыком. Возле них валялась разорванная красная гармоника. Неужели кто-то из карателей играл на этом пожарище? Недалеко двое, старик и мальчик, зарывшиеся лицами в снег, оба сильно обгоревшие, видно, выбежали из горящего дома и были убиты. Немцы запирали жителей в домах и зажигали избы, кто выбегал, тех расстреливали. Прошли еще немного и увидели возле сарая обезглавленные трупы стариков, головы валялись тут же. Они заставляли стариков ложиться и рубили головы людям топором на обыкновенном березовом бревне, как дрова. Еще дальше, у столбика сгоревшей изгороди, лежал обнаженный труп парня, весь черно-синий от ожогов. Запах гари, траурные хлопья сажи, носившиеся в воздухе и оседавшие на снег, усиливали жуткое зрелище.

Преодолев оцепенение, потрясенный увиденным, стал торопливо делать наброски. Мои товарищи выставили охрану, да и было зачем, немцы находились метрах в шестистах, их пост был отчетливо виден возле крайней бани соседней деревушки. Но странно, они не стреляли, заметив нас, и мы продолжали с Николаем рисовать.

Альбом быстро заполнялся рисунками и описаниями зверств. Время летело стремительно, было очень холодно, и уже смеркалось, быстро уходит зимний день.

На закате небо побагровело, мороз усилился, и ребята из охраны стали меня торопить до темноты вернуться, но так как работы было еще много, я решил отпустить замерзших партизан, рассчитывая, что в случае опасности мы с Николаем всегда сможем уйти на своей лошадке, она стояла возле забора крайнего пепелища.

Наш конвой на вороном жеребце только успел спуститься к лесу, как в упор заработал пулемет с опушки. Засада! Немцы сумели обойти и отрезать нас от дороги на Пышно. Я залег за печку на пепелище и начал стрелять. Но теперь и в спину мне заработал пулемет с немецкого поста. Надо уходить! Мимо нас проскакал вороной с пулеметом, Коля успел догнать и вскочить в санки. Ко мне жался самый молодой наш четырнадцатилетний партизан, первый раз в бою, позавчера только получил винтовку, был еще Афонька, опытный разведчик, очень находчивый человек. Лошадь моя, испугавшись выстрелов, бросилась к лесу и застыла на бугре. Трассирующие пули ложились то дальше, то ближе скачущего вороного, увозившего ребят. Надо, надо уходить! Только бы за насыпь — и там в лес! Я залег отстреливаться, а они, Афонька и наш начинающий партизан, побежали, тоже отстреливаясь, вернее, стрелял один Афонька, наш молодой товарищ не стрелял, на бегу он все пытался сбросить с себя маскхалат. Потом они залегли и начали стрелять, а я перебежками двинулся к ним. Мальчишку застал совсем растерявшимся, он плакал, кинул винтовку на снег:

— Ой, дяденьки, не бросайте меня…

Пришлось прикрикнуть на него как следует, чтобы привести в чувство, а то может побежать, и убьют. Делая небольшие перебежки, мы пробивались к лесу. Потом втроем побежали и наконец добрались до насыпи у дороги, где опять залегли и стали отстреливаться.

Сумерки быстро спускались на землю, и нам перестало грозить преследование.

— Ну, как тебя зовут? — обратился я к пареньку.

— Володька.

— А чего ж ты халат снимал?

— Трудно было бечь, дяденька.

— А почему не стрелял?

— Забыл, дяденька.

Володька был сильно напуган. Да и немудрено после всего пережитого и увиденного в Слободке ощутить дыхание смерти — мальчишке, почти ребенку, трудно было справиться со страхом. Но темнота нас выручила, и теперь по глубокому снегу мы брели в направлении Пышно.

Ночь была темная, поднялась пурга, и через некоторое, время мы стали сомневаться в правильности дороги. Но вот впереди зачернели очертания постройки. Мы добрались — а куда, сами не знаем. Если в Пышно, то хорошо, а вдруг прямо к немцам в Студенку или Застенок? Как быть? Решили, что ребята залягут в снег, а я дойду до улицы и постараюсь узнать, где мы находимся.

Стою за углом избы, передо мной забор, а за забором улица, по ней идут какие-то люди, надо с ними завязать разговор — но как? Спрашиваю:

— Какая деревня? Остановились, щелкнули затвором:

— А какая тебе нужна?

Вот тут уж я не знаю, что сказать: сказать «Пышно» — если здесь немцы, то это полицаи, сразу начнется стрельба; сказать «Застенок» — будут стрелять партизаны. Нужно еще поговорить.

— Да мне переночевать надо. Не знаете ли, где можно остановиться, а то с дороги сбился?

Вдруг слышу:

— Колька, ты? От чертова голова! А мы уже стрелять хотели!

Побежал я звать своих товарищей. Афоня меня ждал на месте, а Володька убежал. Искали мы его до двенадцати часов, но так и не нашли. Видно, опять испугался наш герой.

Ночью мы с Колей срочно делали рисунки для листовок. К утру эскизы были готовы.

Наутро приехала в Пышно наша артиллерия, пушка 76-мм, и возле ездовых мы увидели Володю. Сафонов, командир наш, его спрашивает:

— Ты с какого отряда, паренек?

— А я, дяденька, возле орудия служу.

— Да как же «возле орудия»? Ведь ты у меня, в стрелковом взводе!

— Нет, я только могу возле орудия!

Это он веру в винтовку потерял и ему показалось, что возле орудия надежней служить.

За день приготовили с Николаем сотню листовок «Отомсти фашистам!». Ночью понесли наши разведчики листовки по окрестным деревням и немецким гарнизонам. А часть в ту же ночь была сброшена над Лепелем с помощью змея.

Идея создания воздушного змея для разбрасывания листовок сверху, как бы с летящего самолета, пришла Мише Чайкину. Еще недавно он ходил заниматься в кружок авиамоделирования при доме пионеров, а сейчас уже был адъютантом, лихо скакал верхом, как заправский казак. Миша умел делать огромных змеев, которые поднимались на большую высоту. По шнуру ветром гнало парусок на деревянных роликах, к нему цепляли двадцать — двадцать пять листовок. Доходит «почтальон», так называется парус, до самого змея, ударяется о препятствие, падает сам и открывает крючок, на который пришпилены листовки, ветер подхватывает их и несет высоко над землей, сея легенды о партизанских самолетах. Так как события в листовках отражались свежие, то люди думали, что связь у партизан с Большой землей отменная, а может, и свой самолет есть.

Впервые с помощью змея были разбросаны листовки о зверствах фашистов в Слободке. Впечатление было огромное! Только что событие произошло — и уже из-за фронта самолет с листовками! По рисунку узнавали место, и было это особенно убедительно. Как население, так и гитлеровцы считали, что у нас есть связь с Большой землей самолетами. Они не могли представить — как можно выпустить большое количество листовок на тему вчерашних событий? А о том, что у нас в лесу к тому времени уже была своя типография, не догадывались.

О событиях в Слободке я вскоре написал картину «Поступь фашизма». Ныне она находится в Лепельском музее.

Глава девятнадцатая. Февраль 1943

Василь Косый. — Короленко и его группа. — Василий Никифоров и Алла Чарикова. — Как я фотографировал Кононова. — Бульба. — Разгром вражеского эшелона. — Пора общей борьбы

Что-то опаздывает Косый, а обещал принести сегодня тхора {34} мне для акварельных кистей. Примерю-ка пока что шапку. Кто-то принес эту шапку необычную, меховую, с длинными ушами, мне она очень понравилась. Нарядился, автомат надел, вышли с Николаем, и возле нашей землянки он меня щелкнул; мне казалось, что таким должен быть образ партизанского разведчика — он, как таежный охотник, весь в мехах.

34

Хорька.