Судьба ополченца

Утро было туманное, сквозь его сизую пелену едва пробивался красный диск поднимавшегося солнца. Хозяйка принесла картошки и кувшин молока, хлеба. Еще вчера Короленко решил остаться в этой деревне на несколько дней. Но сейчас, принимая еду от хозяйки, все понимали, что долго не могут они жить за счет хозяев, так радушно их приютивших. Нужно не только пить молоко и есть бульбу, нужно действовать, и действовать скорее, до того, как упадет снег, чтобы не оставлять следов. Нужно искать место в лесу, а не на виду у всей деревни.

Когда зашел хозяин, Короленко и Гена Любов завели разговор — в какой лес им податься, не слышно ли о таких же группах, нет ли где партизан? Хозяин сразу назвал Сосняги, Сосняговскую пущу, это самый большой здесь лес, и, говорят, уже есть там какие-то люди. Расспросили о деревнях, где стоят немцы, какие там порядки. Картина вырисовывалась не очень радостная. Повсюду висели объявления, что за пойманного военнопленного или окруженца каждый может получить две пачки махорки. Начали действовать управы, немцы вербуют население, и уже появились полицаи и старосты, которые успели в такой короткий срок усвоить, что пришедшие хозяева могут платить за верную службу, да и служба легкая: пойти заявить, что видел, как заходили красноармейцы, в какую хату, — и, смотришь, пачка махорки, а то и две твои, а курить ведь после самогона, или, как теперь называют, «шнапса», хочется; и потом почет! — все норовят тебя угостить, чтобы добрее был. А тем, кто спрячет или окажет помощь нашим бойцам, — «смертная кара». Все это наполняло тревогой, все говорило, что надо скорее уходить в лес, нужна конспирация. Но куда идти? Место чужое, незнакомое. А как кормить людей?..

Митя не знал, что уже были и среди окруженцев люди, которые, поддавшись панике, сами сдавались в плен; другие стремились пересидеть войну, пристав в «примы» к какой-нибудь крестьянке, или, что хуже, попадали в части националистов, шли в полицаи. Митя не знал об этом и не мог себе этого представить, потому что для него и для его товарищей такого пути не существовало.

Когда хозяин ушел, Короленко собрал людей:

— Сегодня же надо узнать дорогу в Сосняги. Будем строить там землянку.

На разведку отправились Непомнящий и Любов. Вернулись они поздно вечером и доложили, что место для землянки найдено.

Хозяин принес два топора, две лопаты, пилу двуручку и ножовку, наверно, почти все, чем он владел. Сказал скупо:

— Я бульбу и вилами выкопаю. Вот гвозди еще, хоть старые, а все-таки пригодятся. — И положил в тряпочке десятка два выровненных гвоздей.

Было решено, что завтра Любов возьмет с собой двоих и они начнут копать и готовить бревна для землянки; остальные пробудут еще сутки в деревне, чтобы собрать продукты на первое время жизни в лесу, а потом Непомнящий проводит оставшихся на место. Утром, в самый последний момент, когда уходила группа Любова, Митя сказал девочке, что она пойдет с дядей Геной. Остались Короленко, Розанов, Толстых и Непомнящий.

Короленко был очень напряжен, приказал всем проверить оружие. Не мог он примириться с мыслью, что так и уйдут они из деревни нахлебниками, еще с вечера он задумал диверсию — выйти с автоматами на дорогу; и теперь бросил резко:

— Что ж, значит, помылись да бульбы с молоком поели, портянки постирали?!

Непомнящий сразу понял, куда он клонит. Сказал твердо:

— Сегодня, Митя, нельзя. Еще там база не готова. И дорогу никто из вас не знает, а меня ранят или убьют, кто дорогу покажет?

Митя и сам понимал это, но продолжал нервничать, пока все вместе не пришли к решению, что сделают всей группой диверсию на большаке, как только будет готова база. Митя как будто успокоился, стал обсуждать в подробностях, как можно сделать засаду. Пришла хозяйка, принесла завязанную в узелок соль; молча постояла у двери, потом сказала:

— Вот несчастье, один мужик с деревни уже сходил в управу. То ли в полицию записываться, то ли еще чего. Его там видели. Мой хозяин подошел, тот курит, а запах дыма — не самосада, махорки, спросил: «Ты что, махоркой разжился?» А тот: «Добрый человек подарил». Теперь в своей кошаре свой волк завелся.

Днем, спрятав оружие, пошли по двое в соседние деревни за продуктами.

Поздно вечером накануне ухода распрощались с хозяевами. Но уже сон был не в сон. Встали по-темному, еще солнце не всходило, лежал туман по долине. Обулись, завернув ноги в чистые портянки, и стали выходить тихо, по одному за бузину, в лес. Сбоку от двери было небольшое окно, на нем лежала в тряпочке соль, подарок хозяйки. Короленко взял узелок, положил в карман шинели и последним нырнул в гущину леса. Где-то на другом конце деревни прокричал кочет, голосисто объявив о наступлении восхода. Чуть темнели стволы, между ними стлался туман. Ноги мягко ступали, только иногда хруст раздастся и сразу потонет в тумане. Непомнящий вел уверенно, и чем больше светало, тем спокойнее он ориентировался, шли к будущему их дому, будущему пристанищу на зиму сорок первого — сорок второго года…

* * *

Пришел в землянку Вася Никифоров, он еще с перевязанной рукой после ранения под Чашниками, мне нужно сделать его портрет для картины. Возбуждение после рейда еще не улеглось, и мы полны воспоминаний. Рисую, он получается хорошо, в серой шапке, черном полушубке. В это время вошла в землянку Алла Чарикова, партизанка третьего отряда, красивая, с карими глазами, чуть монгольским лицом. Произошла встреча двух людей, сразу полюбивших друг друга.

В лагере существовал закон: ни любить, ни пить никто не имеет права. Время было суровое, и такие аскетические правила диктовала сама жизнь. Мужья уходили от своих жен и детей на борьбу с врагом, а не для сладкой жизни. За нарушение этой заповеди Василий Никифоров, начальник штаба отряда, был разжалован, а Алла должна перейти линию фронта. С картины по приказу командования я должен убрать портрет Василия, а вместо него вписать другого командира.

Вася пообещал:

— Знаешь, Николай, ты не записывай меня насовсем, а пойду я тут на одну операцию и так сделаю, что назад меня же в картину поместят.

Я и не думал его записывать. Портрет в картине был только намечен, и я не трогал его, лишь пригасил чуть, добавив соли, чтобы не сохла краска, а совсем не убирал, все оттягивал, был уверен, что командование изменит приказ. Говорил об этом с Лобанком, с Дубровским, что не может картина о бригаде быть без портрета Никифорова. Я не предчувствовал трагической развязки этой истории.

* * *

Кононова назначил Лобанок вместо разжалованного Никифорова, и было решено вписать его портрет в картину о бригаде на место Василия. Но, если до конца говорить, конечная резолюция, кто войдет в картину, была моя, а у меня было твердое решение на место Василия никого не вписывать. Вместе с тем мне хотелось посмотреть, что собой представляет этот Кононов, бывший бухгалтер, он недавно пришел из-за линии фронта, прислан был Центральным штабом партизанского движения, и командование бригады отнеслось к нему с доверием.

Пришел я в отряд Миши Диденко и сказал Кононову, что по решению командования его надо ввести в картину и я хочу сделать его фотографию. Я почувствовал, как он обрадовался, подкрутил усы, приготовился позировать. Звонов нахмурился и отвернулся. Диденко прищурился в подобии улыбки. И я почувствовал, что и от его улыбки, и от спины Звонова исходит презрение ко мне. Но они ничем себя не выдали, Мишка только сказал:

— А ну, хлопцы, отойдите, не мешайте художнику. Он занят!

Это было уже совсем — за этими словами слышалось: «Ох и сволочь же ты, Николай!»