Судьба. Книга 1

— Нехитрое дело, если сосед молодой, — съязвила одна из женщин.

Все засмеялись. Абадан сказала:

— Да нет, девушки, послушайте…

— Что ты всё «девушки» да «девушки»! Ты и нам, женщинам, что-нибудь расскажи.

— Вай, неужели я всё время говорю «девушки»? Теперь буду говорить: «Девушки и женщины…», — Абадан скорчила серьёзную мину, но не выдержала и расхохоталась.

— Не так! Первыми женщин надо упоминать, а не девушек!

— Неправильно!

— Почему это — женщин?

— А потому, голубушки, что нам девушками уже не стать, а вам всем женская доля суждена.

— Нет уж, тётушки мои, — возразила Абадан, — если ваша дезичья пора прошла, то не отнимайте её раньше времени у других. Сами вы не так давно потряхивая косичками, по холмам бегали, ляле [92] пели, на гопузах [93] играли…

— Хорошая была пора, — вздохнула одна из молодух. — Проходила бы вся жизнь, как в девичестве, — чего больше желать надо! Ох, хорошая пора…

92

Ляле — девичья песня-припевка.

93

Гопуз — губной музыкальный инструмент, на котором играют преимущественно женщины.

— А ты чего охаешь, тётушка, завидуешь на девичью пору? Или муж тебя слишком сильно по ночам тормошит?

Девушки смущённо захихикали. Молодуха скупо улыбнулась.

— Чего незнайкой прикидываешься! — вмешалась одна из женщин. — Ты раньше, чем Аннаджемал, за муж вышла, знаешь наверное, что муж по ночам делает.

— Э-э, — вспомнила! — шутливо отмахнулась Абадан. — Два года прошло с тех пор, я уже всё забыть успела.

— Так ли? Может, он к тебе приходит тайком?

— Нет, не приходит… Забыл совсем.

— Что же, придётся уста-ага рассказать, что ты чужих парней приваживаешь.

— Я приваживаю?!

— Конечно. В ночь перед курбанлыком [94] кто тебе в кибитку камешки из сухого арыка кидал? Если не твой муж, значит, чужой парень.

— Ой, девушки, около мазанки ага сидит, а мы тут болтаем бог знает что!..

Некоторое время разговор вёлся таинственным полушёпотом, но вскоре молодёжь забыла о своих опасениях.

— Знаете, что я вам хотела сказать? — Абадан сделала большие глаза. — Вы видели ту девушку, что Аманмурад привёз себе вместо покойницы Амансолтан? Страшная такая была, худая, глаза красные, Я ещё подумала: вот мол, нашёл себе младший бай сокровище. А недавно увидела её — глаз отвести нельзя, такая красавица. Только, говорят, ей свекровь и Тачсолтан житья не дают.

94

Курбанлык — мусульманский праздник жертвоприношения.

— Эта сумасшедшая Тачсолтан из трёх Аманмурадов все соки одна вытянет, как же она может с соперницей примириться! Она и бедняжку Амансолтан в могилу свела.

— А откуда привезли эту красавицу?

— Не знаю. Говорят, она дочь бедного чабана, который всё время в песках живёт. Может, он ещё и не знает, что его дочь умыкнули.

— Бедного… Конечно, бедного! На богатого кто посмеет руку поднять. А бедняк — что смирный ишак: двое, трое сядут, а он только ногами чаще перебирает.

— Говорят, девушку помог увезти хозяин, у которого её отец чабаном работает.

— Ясное дело: ишак об ишака трётся, бай баю помогает.

Мурад-ага не прислушивался к разговору женщин, но последние фразы насторожили его — было ясно, что речь идёт именно об Узук.

На первый взгляд, может показаться странным, что, прожив больше полугода в одном ауле с похитителями дочери, старик ничего не слыхал об Узук. Однако объяснялось это довольно просто: Мурад-ага привык к одиночеству в пустыне и как-то непроизвольно сторонился людей. Он даже хозяину не стал рассказывать о своём горе. Что же касается самого Аннагельды-уста, то он знал многое, но, как человек деликатный и чуткий, помалкивал и жене наказал не тревожить работника вопросами. Потому и жил Мурад-ага в неведении, лишь изредка ловя на себе сочувственные взгляды хозяина и хозяйки и объясняя их тем, что у него долго не проходит болезненный вид. Это могло быть и простым человеческим сочувствием бедняку, волею судьбы вынужденному на старости лет бросить дом и мыкаться в работниках у чужих людей.

Расстроенный ничего не подозревающими молодухами, Мурад-ага отодвинул чашку с кислым молоком, поднялся и пошёл. Куда? Всё равно. Ему вдруг показалось, что земля невыносимо горяча, как место только что разбросанного костра, и ясный день превратился в осеннюю хмарь. «Дойду до посевов Аннагельды-уста, посижу под деревом», — подумал мельком Мурад-ага. Но кончился хозяйский участок, а он всё шёл и шёл, пока не наткнулся на большой арык.

Старик огляделся. Сюда он никогда раньше не забредал, но место было знакомое. Работая на поле, он издали видел, как из арыка, именно в этом месте набирает воду женщина. Сначала он думал, что ходят несколько женщин, и удивлялся: почему они выбрали для себя такой отдалённый участок арыка. Приглядевшись, понял, что это одна и та же непрерывно таскает воду, и удивился ещё больше: почему она всё время в одиночестве, без подруг. Но мало ли у людей есть причин искать одиночества — и Мурад-ага перестал обращать внимание на женскую фигуру, с завидной равномерностью двигающуюся целый день к арыку и обратно, к далёкому длинному ряду байских кибиток.

Мурад-ага постоял некоторое время у арыка, потом подумал, что надо бы совершить омовение и намаз, так как полдень давно уже прошёл. «Плохо я выполняю обещание, данное аллаху, прости меня, господи…», — смущённо пробормотал он, опускаясь коленями на мягкую низкую траву.

После молитвы стало, вроде, немножко легче, к Мурад-ага прилёг здесь же, у талового куста, бесцельно перебирая и дёргая завитки лежащего на земле тельпека. Скрип ручки ведра заставил его встрепенуться. «Идёт…», — подумал он, повернув голову на звук. К арыку действительно подходила женщина, судя по походке, молодая. На ней было затасканное платье из домотканного полотна и старенькие калоши, лицо закрыто концом сильно поношенного платка.

Увидев незнакомого человека, женщина испуганно отвернулась. Отвернулся и Мурад-ага — мусульманину не приличествует смотреть на чужую женщину. Несколько раз звякнуло ведро, булькнула вода, стало тихо. Невольно прислушиваясь, Мурад-ага подумал: «Неужели она так незаметно ушла?» и оглянулся. Женщина стояла и смотрела на него. Потом поднесла руки к лицу и опустилась на землю. Не ушами, сердцем услышал Мурад-ага задавленно-горестное:

— Па-а-па…

Это была неожиданная и горькая встреча. Забыв про адат, запрещающий отцу определённое время прикасаться к замужней дочери, Мурад-ага трясущимися руками гладил Узук по плечам. Забыв жестокий закон, прижималась к нему Узук своим исстрадавшимся телом, словно хотела слиться с отцом, спрятаться внутри его от беспощадного мира, и глаза её, затуманенные слезами, не видели ничего вокруг.

— Доченька… доченька… — лепетал старик, — как ты жива-здорова, доченька!?..

— Разве это жизнь, папа!

— Ох, серна моя, не плачь… будь мужественной, видно, бог так решил, — проговорил Мурад-ага, сам вытирая рукавом халата катившиеся по бороде слёзы.

— Как ты попал сюда, папочка? Ты искал меня, да?.. Ну, не надо, не убивайся так… Достаточно и того, что я сижу в этой проклятой клетке. Зачем ты пришёл, старенький мой папочка! Тебя опалит моё горе, ты не выдержишь его тяжести — я ничего тебе не расскажу… Когда я прихожу сюда и жалуюсь деревьям, даже деревья склоняются до земли. Зачем ты хочешь гореть в моём огне? Пусть уж лучше догорает твоя дочь… У неё нет иного выхода…

— Ох, дитя моё родное, горе горькое привело меня в эти края! Но я благодарен судьбе за то, что довелось увидеть тебя. Пусть я завтра же умру — не буду роптать на бога… И ты, доченька, не плачь, потерпи. Это господь нас за грехи наказал. Жди его милости, он милостив…

— А как там мама живёт?

— Так и живёт… Похудела, постарела, плачет день и ночь. Легко ли ей, бедняжке, потерять тебя… А что мы можем поделать, чем помочь?

— А как же ты овец своих бросил? Или тебе Сухан-ага разрешил?