Судьба. Книга 1

Брюзжание старухи раздражало, и Чары, вначале довольно равнодушно воспринявший известие о Мураде-ага, всё больше и больше наливался желчью против ни в чём неповинного работника Аннагельды-уста. Чёрт его знает, может, он и в самом деле колдун, высматривает, как бы им зло какое причинить.

Недаром он и людей сторонится, ни с кем из оборванцев дружбу не водит. Вероятно, права мать, опасаясь дурного глаза. А тут ещё этот босяк Гулам вздумал якшаться с колдуном!

— Ты чего дела бросил, в холодке прохлаждаешься! — накинулся Чары на Гулама, с трудом сдерживая желание стукнуть его кулаком по тощей шее.

— Никуда я не уходил, хозяин, — оправдывался Гулам. — Только двумя словами с ага перекинулся.

— Знаю я ваши «двумя словами»! Когда твоя очередь поливать?

— После полудня. Так мираб [95] распределил.

— А сейчас кто поливает.

— Мурад-ага.

— Иди, открой воду в наш арык!

— Там Мурад-ага недавно полив начал. Его время не кончилось. В полдень мираб придёт, скажет…

— Что ты мне мираба в глаза тычешь! Я сам мираб! Велено тебе — иди и открывай. Наши женщины уже прочли полуденную молитву, а ты тут чешешь бока, своё время другим отдаёшь. Иди немедленно!

95

Мираб — выборное лицо, ведающее распределением поливной воды.

— Не могу я такое сделать, хозяин, — виновато сказал Гулам. — Грех чужую воду забирать, а до полудня ещё не скоро — во-о-он где солнце…

— Солнце, — передразнил Чары. — Где я захочу, там и будет солнце. Убирайся к чёрту, с моих глаз, оборванец паршивый! Сегодня же со двора сгоню. Дай сюда лопату!

Увидев, что Чары разрушает запруду, Мурад-ага подбежал к нему.

— Не время ещё, братец Чары, нам до полудня положено поливать.

Чары, не слушая его, продолжал со злостью ковырять землю.

— Не веришь, я за мирабом сейчас схожу.

— Иди, если тебе надо, а мне не надо, я сам своё время знаю.

Мурад-ага схватился за лопату Чары.

— Братец мой, умоляю, не делай плохого дела.

— А ну, брось! — Чары грозно шевельнул усами. — Ты за чью лопату хватаешься, бродяга!

— Бросил, уже бросил, братец Чары, не сердитесь… Только не разрушайте запруду, не будьте несправедливым…

— Отойди прочь!

Вода заурчала, как выпущенный из клетки зверь, и ринулась в широкий арык Бекмурад-бая.

— Не греши перед богом, не трогай чужую воду! — закричал Мурад-ага и с силой, неожиданной для его болезненного облика, оттолкнул Чары в сторону. Чары злобно ощерился, хакнул и ребром лопаты рубанул старика по голове. Мурад-ага упал, а Нары, не помня себя, стал бить его лопатой куда попало.

Работавшие поблизости дайхане, услышав хриплые, бессвязные выкрики, побежали к месту происшествия, схватили Чары за руки. Он вырывался, бил людей ногами, хрипел, на губах его пузырилась пена.

Мурада-ага вытащили из арыка. Весь в крови, он не подавал признаков жизни. С жалостью глядя на него, люди тихо переговаривались:

— Убил беднягу бешеный…

— Истинно бешеный — сорок дней ему жить осталось.

— Хорошо бы столько…

— До каких пор терпеть беднякам!

— До тех пор, пока яйцо шерстью покроется.

— Бедный Мурад-ага, даже не шевелится…

— Его душа уже в райские двери стучится…

— Ай, люди, совсем плохое дело случилось!

— Говорят, он первый на Чары напал.

— Конечно, как та овца, которой гиена сказала: «Если я тебя, овечка, не съем, то ты меня съешь».

— Без ума надо быть, чтобы зазря погубить человека!

— Когда ум раздавали, кое-кто на сеновале лежал.

— Эх, и отольются когда-то бедняцкие слёзы!

— Тихо ты!

— Чего — тихо! Всю жизнь молчим, а нас, как тараканов, давят!

— Молчащему в рот муха не залетает.

— Я и без мух дерьмом сыт по самое горло!

— Ай, беда какая! Бекмурад-бай приедет…

— Приедет — всем рты замажет.

— Оно так. Кто молоко выпил, тот в стороне, а кто чашку облизал, тому — ложкой по лбу.

А недобрая весть на крыльях ребячьих голосов уже летела по селу.

Прибежала позабывшая обо всём на свете Узук. Рванув душивший ворот платья, она упала на колена около бездыханного отца, обхватила руками его изуродованную голову и жутко, в голос, зарыдала, содрогаясь всем телом.

Мурад-ага пошевелился, открыл глаза, тяжело, клокоча полным крови горлом, вздохнул. Его синие губы дрогнули в едва слышном шёпоте.

— Не плачь, Узук моя… Ох, все косточки перебиты!.. Не обижайся, доченька, на своего старого отца… Не ушёл я, остался в змеином логове… Вот и помираю… Ах!.. Сила!.. Мощь!.. Опора!.. Прощай доченька… Попроси, пусть добрые люди отвезут домой… чтоб не стал мой труп пищей для собак…

Примчалась Абадан. Увидев истерзанного Мурад-ага, глухо ахнула, сверкая глазами, пошла на Чары.

— Тварь бесстыжая! Как у тебя руки поднялись на бедного старика! Чтоб они у тебя никогда больше не поднимались! Чтоб они у тебя язвами покрылись, отсохли бы по локти, ублюдок недоношенный!

Чары, опомнившийся и сам испуганный случившимся, пятился, бормотал:

— Замолчи, шлюха… Лицо закрыла бы перед людьми…

— Глаза твои подлые закрыть надо! — кричала разъярённая Абадан. — Стервятникам их выкинуть! Шакалам вонючим!.. И вдруг заплакала, бросилась к Узук, обняла её за плечи. — Узукджемал… Тётушка милая… Ой, горе, горе нам!.. Отец! Отец, иди сюда! Он кровью истекает — останови ему кровь!.. О аллах мой, ты всё видишь… Спали огнём проклятых извергов… весь ряд их спали и пепел развей по ветру! Пусть им добра в жизни не будет, живоглотам!.. Скорее, мама!.. Давай сюда!

Абадан выхватила из рук матери ведро с горящими углями, опрокинула его на кучу сухого янтака. В огонь бросили старый халат Аннагельды-уста. Когда он сгорел, пеплом посыпали раны Мурада-ага — кровь остановилась.

Пока женщины хлопотали около раненого. Аннагельды-уста сказал что-то мальчишкам, те убежали и вскоре вернулись, ведя ослика, запряжённого в арбу.

— В собаку твою камнем кинут — и то возмущаешься, а тут человека… — бормотал старый уста, помогая укладывать Мурада-ага на одеяла, постеленные в арбе. — Членом семьи нашей был, как родной… Ах, силы, силы наши слабые… Справедливости нет. Отвернулся от нас аллах: бедняки вопят, а он жалобы богачей слышит… Ну, поехали, женщины!

— Куда вы меня? — слабым голосом спросил Мурад-ага.

— Домой поедем, — успокоил его Аннагельды-уста, — табиба позовём… Подлечит он тебя, поставит на ноги.

— Нет, — прошептал Мурад-ага, — на ноги мне не встать. Везите меня к матери моих детей…

Чувствуя свою невольную вину перед Мурадом-ага, Аннагельды-уста решил сам отвезти его к семье. Доехали они благополучно. Прощаясь, уста дал убитой горем Оразсолтан-эдже три тумана, чтобы было чем заплатить лекарю, пообещал ещё прислать денег, а Мураду-ага сказал: