Судьба. Книга 1

— Поправляйся… Даст бог, всё хорошо будет, придёшь собирать урожай, который посеял… Мы ждать тебя будем, приходи скорее…

Но Мурад-ага не пришёл. Сломленный и духовно и физически, он таял на глазах, первые дни страшно кричал и стонал от нестерпимой боли. Потом боль заглохла, но, обессиленный ею, Мурад-ага только и находил в себе силы, чтобы чуточку приподнять веки и взглянуть на жену и сына, бессменно дежуривших около него. Оразсолтан-эдже не вытирала струящихся по лицу слёз, плакал Дурды, шмыгая носом и скрипя зубами, а около кибитки ходил старый верный Елбарс и, чуя беду, жутко, с надрывом выл: «У у-у-у… у-у-у… вва-у-у-у»..

Однажды вечером Мурад-ага приоткрыл глаза, глянул на коптящую остатками керосина лампочку и снова смежил веки. По его восковой щеке прокатилась мутная капелька, пощекотала около уха. Это было последнее ощущение в этой жизни старого чабана…

— У-у-у… вва-у-у… вва-у-у-у…

Коза блеет, а вода — течёт

Пристав вышел на крыльцо и расстегнул ворот белой рубашки, подставляя грудь слабому ветерку. «Чёртова Азия! — пробурчал он и стряхнул ребром указательного пальца пот со лба. — На Руси уже морозцы, небось, по утрам, а тут — ишь как нажаривает!.. Пойти чайком побаловаться, что ли, пока эти убогие судьи собираться будут? И то, пойду…»

На улице послышался конский топот. «Намётом гонит кто-то», — насторожился пристав, машинально нашаривая рукой пуговицы рубашки. Во двор торопливо вошёл арчин Меред. Увидев пристава, он за медлил шаги, приложил правую руку к груди, согнул в поклоне широкую спину.

— Салам нашему многоуважаемому приставу!

— Здравствуй, старшина, — пристав снова распахнул ворот рубахи, сдвинул на край плеча ремень портупеи. — Что у тебя стряслось?

— Люди идут сюда. Всё село идёт! Грозятся все, кричат, меня убить собираются. И дивалов всех, и кази Улугберды…

Пристав понимал по-туркменски не настолько хорошо, чтобы уразуметь торопливую речь Мереда.

— Пойдём-ка в канцелярию, — сказал он и, войдя, кивнул переводчику — Ну-ка, спроси, с какой он докукой…

Арчин повторил. Пристав недоверчиво прищурился.

— Убить, говоришь? А что ж они тебя дома не убили?

— Не знаю, — несколько смутился арчин. — Я так думаю, что недоброе они замыслили.

— Пусть верблюд думает, у него голова — большая, — грубо пошутил пристав. — Пугаешь людей, сам не знаешь зачем. Они наверно на суд собрались, а ты: «убить хотят!»

— Не знаю… — арчин вытер папахой вспотевшее лицо. — Идут… Кричат… Да вот они, слышите?!

Со двора в самом деле донёсся гул голосов.

Пристав слегка изменился в лице, взялся за телефонную трубку, но, словно устыдившись своего малодушия, отдёрнул руку, густо крякнул и подошёл к окну. Приподняв сбоку край занавески, выглянул во двор и успокоенно повернулся к насторожившемуся арчину и переводчику.

— На суд приехали. В зал заходят… И… не убивают никого, слышишь, старшина. Но в отделение на всякий пожарный случай позвонить надо — дело-то нынче не совсем простое… Алё… алё… полиция? Да, это я… Вы там ухо востро держите. Как — почему? Суд сегодня, дивалы будут дело Бекмурад-бая рассматривать. Тут уже человек двадцать из аула убитого пришло. Арчии говорит, что все мужчины собираются почтить нас своим присутствием. Правда, ведут себя пока благопристойно, по меры предосторожности не помешают…

Люди и в самом деле вели себя скромно. Их было уже не двадцать, а значительно больше, и говорили они, может быть, чуть громче, чем обычно, да ведь и дело-то было непростое: как ни говори, убийство.

Оразсолтан-эдже и Огульнияз-эдже уселись на то же место, где они сидели во время разбора дела о похищении Узук, — на передней скамье. Вошёл Бекмурад-бай в окружении нескольких именитых баев. Они тоже прошли вперёд и сели на скамью по другую сторону прохода. Родственники и братья Бекмурад-бая разместились позади него. Чары не было.

Дивалы расселись за своим столом, стоявшим на возвышении. Престарелый кази Улугберды, тряся головой, погладил бархат скатерти, брюзгливо прошамкал сидящему рядом дивалу Рахиму:

— Велел убрать красную тряпку!.. Кровь напоминает… Зачем не убрали?

Из канцелярии пристава появился переводчик, сел сбоку судейского стола.

— Наш баяр [96] велел начинать. Он скоро подойдёт.

Переводчик был бы и сам непрочь, как и пристав, выпить пиалу-другую чая, а у пристава на столе, видимо, не один только чай, но начальник велел сидеть с судьями. Зачем сидеть — непонятно, ведь переводчик нужен самому баяру, а его нет…

96

Баяр — начальник, господин.

— Ишан Сеидахмед не приехал ещё, — возразил дивал Рахим. — Вы не знаете, почему он задержался, уважаемый Бекмурад-бай?

— Очень набожный человек ишан, — отозвался Бекмурад-бай. — В город всегда неохотно едет… Подождём ещё немного.

— Да-да набожный, святой человек!.. — дивал Рахим почтительно закатил глаза под лоб. — Его зовут на той или на поминки, всё равно он город стороной объезжает, даже если городская дорога короче. Обиталищем разврата называет святой наш ишан город, и он трижды прав. Таким людям почёт и уважение надо оказывать. Говорят, он, сидя в своей келье, с душами усопших беседует, с ангелами разговоры ведёт. Воистину, отмеченный благостью аллаха человек!

Люди зашептались. Среди сидящих около Бекмурад-бая послышались благочестивые возгласы: «Святой человек… Быть бы мне жертвой за него…»

— А ты стала бы жертвой за ишана? — Огульнияз-эдже наклонилась к уху Оразсолтан-эдже. Та досадливо отмахнулась.

— Чтоб у него лицо высохло, у ишана этого!

Кази Улугберды был очень стар, но на слух не обижался. Он безошибочно остановил свои мутные гноящиеся глазки на Оразсолтан-эдже, дребезжащим голоском провещал:

— Женщины, покайтесь! Кто осуждает служителя, тот порочит веру, а у хулителя веры рот искривляется набок! Не наговаривайте иа ишана! Вы однажды уже вызвали гнев святого человека. Кто знает, может, беды, свалившиеся на вас, это кара аллаха за оскорбление ишана. Вы по скудоумию своему не понимаете этого и снова искушаете всевышнего, пороча его служителя.

— Кто смеет хулить ишана!

— Грех великий!

— Каяться надо! — заговорили дивалы, с угрозой посматривая в сторону односельчан Оразсолтан-эдже.

Огульнияз-эдже строптиво закричала:

— Неправду кази говорит! Кто обидел ишана? Мы обидели ишана? Не всякий с бородой — отец мой! Ишан сам нас обидел, сам плохие слова говорил! Мы виноваты? Казн говорит, что за грехи бог покарал? А что в писании сказано? Там сказано, что наказание за зло — то же самое зло. Кто это сказал? Пророк Мухаммед сказал, а ему аллах эти слова в уста вложил. Не может аллах говорить одно, а делать другое. Так только люди поступать могут… Почему я должна каяться?! Не старайтесь, кази Улугберды, переложить груз с верблюда на ишака! Ишак маленький, но тоже умеет лягаться. «Святой человек!» Хорошо мы этих святых знаем. Вон сидит, пузо выставил, словно козёл, объевшийся зерном, — он тоже святой, да? Лопнуть бы ему вдоль и поперёк, этому, святому! Пусть искривится мой рот, а каяться я не стану! Мы ещё посмотрим, что у кого раньше искривится!

— Замолчи, женщина — сердито сказал один из дивалов. — Помни, что с коротким языком жизнь длиннее…

— Ты тоже до седой бороды дожил потому, что язык на привязи держал? — обрезала его Огульнияз-эдже. — Байскими деньгами рот у тебя замазан? А люди где, которых ты защищать обязан? Для чего тебя дивалом выбирали? За столом сидеть, да байские объедки подлизывать?

Дивалы зашевелились, закричали, перебивая друг друга:

— Ладно, женщина, хватит!

— Кончай говорить!

— От барана — молока, от женщины умного слова не дождёшься!