Судьба

Пристань круглосуточно охраняется полувзводом казаков. Такая же охрана выставлена у конюшен.

Федор уединился со взводными в капитанской каюте и часа два совещался. После совещания была отдана команда разрезать на куски брезент и завернуть винтовки, сняв предварительно штыки. Бойцам объяснили задачу: сегодня ночью отряд высаживается в Вилюйске под видом лесорубов и плотников, наемных рабочих купца Шарапова, прибывших на место строить конюшни для конного завода. При высадке как можно громче шуметь, весело перекрикиваться. Войти в соприкосновение с охраной пристани, угостить казаков водкой — запретный плод сладок.

Войдя в город, «плотники» и «лесорубы» тихо, без шума обезвреживают охрану конюшен и захватывают лошадей. Дальше отряд будет действовать по обстановке.

Надпись «Революционный» на бортах закрасили белой краской и с опущенным флагом подошли к Вилюйску.

К трапу подошел казачий унтер и трое казаков.

— Осади назад! — крикнул унтер. — Кто такие?

По ту сторону трапа стояли «пассажиры», одни мужчины, одетые кто во что горазд. В зипуны, фуфайки и даже в легкие полушубки — ночью свежо. Много обросших лиц. Все то ли с пилами и топорами, завернутыми в брезент и полотно, то ли с лопатами.

Вперед протолкался Федор, подошел к казакам. Улыбаясь и кланяясь, он стал объяснять унтеру, кто их хозяин и зачем он послал сюда своих людей на собственном пароходе.

— Развернуть свертки! — скомандовал унтер.

— Так дождь идет, ваше благородие, — пробасил Терехов. — Инструмент намокнет. Заржавеет.

Белозубый, рыжебородый мужик тут как тут встал рядом с Федором, с мешком за плечами. В мешке что-то круглое.

— А вот этому сверточку никакой дождик не повредит. — Он проворно извлек из мешка бочонок, встряхнул его. Там забулькало. — Монополька. Подайте стопочки!

К рыжебородому потянулись с кружками, чашками, стаканами.

И для казаков нашлась посудина, им тоже налили.

— Ваше здоровье, служивые! — Рыжебородый чокнулся с унтером и залпом выпил.

Унтер провел пальцами по пегим усам и тоже выпил, крякнул. Казаки опрокинули свои кружки.

— На хозяина мы не жалуемся, дай бог ему здоровья, — уже заплетающимся голосом сказал рыжебородый и хотел опять налить унтеру.

— Довольно, — остановил его унтер. — Мы в карауле.

Рыжебородый заткнул бочонок и протянул его унтеру:

— Помяните нашу хозяйку Авдотью Павловну. Три дня назад похоронили. Она нам была вроде родной матери.

Федор перекрестился широким жестом:

— Царство ей небесное.

На казаков это произвело впечатление. Якут, а крестится, верует в бога.

Федор заметил удивление казаков и громко сказал, чтобы слышали все:

— Православные мы, как и все. Веруем во единого бога и ненавидим красных.

В толпе одобрительно зашумели — «мастеровые» выражали свою солидарность с Федором.

Один из казаков уже принял бочонок. Скособочившись, он держал его, прижав к животу.

Унтер скосил глаза на бочонок:

— Выгружайтесь.

«Мастеровые», громко переговариваясь, высыпали на берег и стали собираться в кучу, ежась под дождем. Как их много! Ни узлов при них, ни сундучков с пожитками. Только инструменты, заботливо перевязанные — не жалели бечевы.

И охота же им тащиться куда-то в такую рань? Добрые люди еще спят, хоть на дворе и светло, как днем — белая ночь, а эти… Путных работников нанял Шарапов.

Дорогу расквасило. Ноги скользили, разъезжались в глинистой жиже.

Командир казачьей сотни есаул Гребенников квартировал в доме священника отца Григория. Занимал он с денщиком три комнаты — половину дома. Во второй половине жила семья священника: матушка и дочь Елизавета, перезревшая полногрудая девица с широким страстным ртом.

Как ни строг был есаул к себе и к своим подчиненным, ничто человеческое ему не чуждо было. Очень скоро он завел с Елизаветой шашни, хотя та все еще дичилась постояльца и краснела, как гимназистка.

Поп с попадьей смотрели на это сквозь пальцы, теша слабую надежду, что их засидевшаяся в девичестве дочь подведет есаула под венец.

А есаул все больше проявлял мужское нетерпение. И однажды велел денщику подкараулить ночью Елизавету, когда та выйдет во двор по нужде, и деликатно втолкнуть к нему в спальню.

Денщик все исполнил в точности.

Елизавета стояла перед ним, как дневное привидение, в накинутом на плечи дождевике.

Есаул бросился к ней и обнял, как обнимают с налета шею бегущей лошади, на которую хотят вскочить.

После непродолжительной борьбы они рухнули на кровать, оставив на полу дождевик. Елизавета протяжно охнула…

В это время в окна и дверь громко застучали.

Есаул вскочил, прикрыв Елизавету буркой.

— Кто там? — крикнул он, как на пожаре.

За дверью ответили более спокойно:

— Красные. Откройте.

— Какие красные? Что за глупые шутки? — Есаул заметался по комнате в поисках кальсон.

Двери с грохотом распахнулись. В комнату ворвалось четверо.

Елизавета громко взвизгнула и нырнула с головой под бурку, оголив ноги.

Есаул никак не мог облачиться в мундир.

— Боевая тревога, господин Гребенников, — насмешливо сказал одни из красных, снимая со стены шашку и маузер — личное оружие командира сотни.

Это был Федор Владимиров.

Денщика тоже обезоружили, втолкнули в комнату белого как мел.

— В городе уже провозглашена Советская власть, а вы тут чем занимаетесь? — не то шутил, не то негодовал Федор. — Ну, готовы?

Есаул покорно наклонил голову.

— Бурку не позабудь, ваше благородие, — напомнил Терехов.

Бойцы засмеялись.

Есаул в сопровождении Терехова и еще трех бойцов ходил по постоям, поднимал казаков и отдавал приказ сложить оружие.

Карабины, пики, шашки сваливали возле поповского крыльца.

У конюшен уже стояли красные часовые.

К вечеру в Вилюйске был создан ревком. Ему и передана была часть трофеев: лошади, седла, фураж, пятьдесят карабинов, пять тысяч штук патронов для защиты Советской власти.

Остальное оружие и боеприпасы погрузили в трюм «Революционного». Надпись с названием парохода восстановили.