Суккубус

Кларк отвернулся. Картины на стенах были интересней, чем женские пальцы на его брюках. Красный песок. Красное небо. Даже линия горизонта и та затянута кроваво-красной дымкой. И черный ворон: огромный, неестественный в своей натуральности. Его крылья сложены. Когти пронзают кровавый песок. Глаза большие, черные, словно ночное небо, ставшее вдруг зеркальным, очистившись от звезд и облаков до кристального мрака вселенской тьмы. И взгляд. Глубокий, как космос. Холодный, как смерть. Сквозь тушь и графит, краску и холст он смотрит на Кларка своей зеркальной гладью, и Кларк видит свое отражение в этих глазах – бесконечный автопортрет, в котором художник рисует самого себя, рисующим себя. И так до бесконечности. И все теряет значение. Лишь только красная пустыня, высушенная кровавым солнцем, застывшим в кроваво-красном небе, да запах крови в наполненном оттенками красного воздухе. И старый крест. Древний, как мир. Сухой, как лживые слезы. И Кларк. И кованые гвозди. И молоток стучит. И рвется плоть. И кости хрустят, крошась под натиском железа. И дерево, вбирающее в себя острия гвоздей, сдобренных свежей кровью. И голос: хриплый, вырвавшийся из пересохшего горла криком. Но Кларк молчит. Распятый, высушенный беспощадным солнцем. И ворон в небе. «Кар! Кар!» Кружит, рисует спираль, спускаясь вниз. На плечо. Плоть рвется под когтями. Кровь. Красная по смолянисто-черным перьям. И глаза Кларка. Такие голубые. «Кар!» И клюв пробивает один из них. «Кар!» И вот второй стекает по щекам бесформенной массой. Тьма. И в этой тьме есть только ворон. И целый мир заполнен им. Мир Кларка. И голос. Хриплый. Сдавленный, как предсмертный стон.

– Все, кого ты любишь, умрут.

И ответ. Ответ Кларка:

– Я никого не люблю.

И ворон вырывает его язык. Кровь заполняет рот, стекает по подбородку. Теплая. Липкая. И нет креста. Нет ничего. Только комната. Только шлюха на коленях. И слюна, которую Кларк не сглатывал, вытекает у него изо рта.

– Как тебя зовут? – спрашивает Кларк шлюху. Тишина. – Я спрашиваю, как тебя зовут?

Он хватает ее за волосы, сдавливает горло, чтобы заглушить крик. Она пытается вырваться. Спущенные штаны спутывают ноги. Кларк падает на женщину, прижимая ее к кровати. От чистых простыней пахнет хлоркой, но матрац под ними смердит потом и спермой. Кровеносные сосуды лопаются в напуганных зеленых глазах.

– Джуд, – хрипит шлюха. – Меня зовут Джуд. – Ее ноги в черных чулках пинают воздух. Падает лампа. Свет гаснет. Мрак. Тишина.

– Ее зовут Джуд, Кларк, – говорит суккуб.

– Кто здесь?

– Теперь у нее есть имя, Кларк.

– Кто…

– Теперь у нее есть жизнь.

И тело под ним расцветает причудливыми красками, становится сочным, словно бутон цветка.

– Джуд, – шепчет Кларк, касаясь свободной рукой ее лица. Слезы.

– Пожалуйста… – она задыхается. Вены вздуваются на висках. Кровавая пелена лишней парой век закрывает глаза. – Пожалуйста…

– Не бойся.

– Пожалуйста…

– Она просит тебя, Кларк, – говорит суккуб.

– Почему?

И Джуд что-то хрипит о своем ребенке и о старой маме в Коннектикуте. Боль. Смерть. Страх – он отметает причины. Избавляет от мелочей.

– Пожалуйста…

И руки. Руки Джуд. Суккуб прижимает их к ее лицу.

– Докажи.

И ногти впиваются в кожу. Сначала робко, затем более и более настойчиво рвут плоть, оставляя неизгладимые шрамы.

– Глубже, – говорит суккуб. Кровь заливает руки Кларка. Темная, густая, теплая. – Оставь лишь глаза.

Кларк отпускает горло Джуд, отходит в сторону, но она не останавливается. Слезы и кровь. Стоны тихие и всхлипывания. Кто-то за дверью спрашивает, все ли в порядке. Джуд говорит: «Да», протыкая пальцами щеки. Ногти скребут по эмали зубов. А дождь все стучит и стучит в окно. Кларк отворачивается. Женщина. Суккуб. Она стоит перед ним, и тьма играет с ее обнаженным телом, облизывает его, ласкает.

– Твой крест ждет тебя, Кларк. Он уже знает вкус твоей плоти.

– Я готов.

– Не сейчас.

Джуд опускает руки ниже, к своей груди.

– Найди их, Кларк, – говорит суккуб. – Найди их всех! Они ждут тебя. Ждут шанса раскаяться и искупить свои грехи. Ведь так, Джуд?

– Да.

– Разве ты не счастлива?

– Да.

– Я не слышу.

– Да!

– Так радуйся, Джуд!

И женский смех наполняет комнату.

* * *

Небо было сюрреалистичным, словно фантазия Сальвадора Дали, с низкими молочно-белыми облаками, взбитыми, как ванильные сливки на кристально-голубом фоне.

– Черт возьми, здесь нужно прибраться! – сказал Маккейн, выходя из дома. Кристин держала его за руку. Их тонкие пальцы были сплетены между собой, взгляды томные, с оттенком удовлетворенности и какой-то странной тревоги. – Может быть, нанять пару садовников, ландшафтного дизайнера, строителей и архитектора из «Рок-Компани», который отвечал за строительства центрального парка и акватория в нашем городе…

Их окружили заросли шиповника. Выложенная каменными плитами аллея ровно тянулась вдаль. Сорная трава, разрушая старый раствор, пробивалась между плит желто-зелеными пучками. Ветви шиповника бессмысленно торчали в разные стороны. Многолетние цветы в клумбах вырождались, теряя сочность бутонов и стройность форм. Гниющие листья – желтые, зеленые, ядовито-красные – были сметены ветром под извивающиеся кривые стволы кустарника и напоминали живой ковер. Сырость и тлен наполняли воздух. Распад и забвение. Хаос и смерть…

– Как ты можешь жить здесь? – спросила Кристин.

– Как и в любом другом месте.

Они свернули. Разросшийся вьюн преградил им дорогу. Его мокрые листья жадно лизнули их лица, руки, застывшие капли скатились за шиворот. Вьюн был повсюду: стелился по земле, скрывая каменные плиты, обвивал скамейки и столики, шиповник и тот не избежал этих объятий, изгибаясь стволами и отступая вглубь своих зарослей, словно разбитая армия, сдавая позиции.

Маккейн очистил скамейку. Кристин села к нему на колени.

– Скольких девушек ты приводил сюда до меня? – спросила она.

– Ни одной.

– Я тебе не верю.

– Последние годы я предпочитаю спальню.

– Ты просто мальчишка.

– Не говори, что тебе не понравилось.

– Понравилось.

– Хочешь сделать это здесь?

– Не очень.

– Да ладно. Тебе понравится, – он развернул ее к себе лицом. Расстегнул молнию на своих брюках, поднял юбку Кристин к поясу.

– Как ты это делаешь? – спросила Кристин.

– Что делаю?

– Возбуждаешься так быстро.

– Я не знаю. Не думал об этом.

Она охнула, закрыла глаза. Ставшее синим небо разродилось внезапным дождем.

– Как мокро! – засмеялась Кристин. Маккейн все еще сжимал в руках ее бедра, но она уже одергивала юбку и поднималась на ноги.

* * *

– Посмотри на них! – сказала Ламия.

Кевин припал к окну. Маккейн, Брэдли и Кристин сидели за столом. Свечи, ужин, вино в бокалах – там, а здесь… Здесь ветер, холод да дождь. И еще Джесс. Такая красивая. Такая мертвая… Смех. Этот дьявольский женский смех! Кевин видел, как смеется Кристин. Голова запрокинута, грудь вздрагивает… Счастье…

– Я вам не верю! – заявила она.

– Да говорю тебе, прокурор – гей, – Маккейн отобрал у Брэдли пачку сигарет. – Скажи, что это так, брат! Скажи, иначе я выброшу твои сигареты в огонь!

– Прокурор – гей. Доволен?

Снова смех Кристин.

– Врете вы все!

– Расскажи ей, – Маккейн поднес пачку к огню в камине.

– Рассказать?

– Ну да.

– Рассказать что? – Кристин закурила.

– Лет пять назад, на день независимости, Дариус перебрал и домогался до него. – Брэдли забрал у брата сигареты. – Доволен?