Сумерки империи
Шрифт:
На аллее Священников, отделяющей крепость от городских кварталов, я повстречал своего парижского приятеля. Звали его Омикур. Он служил в пехоте лейтенантом. Эта встреча меня обрадовала, потому что я уже начал задыхаться от одиночества и временами даже хотелось плакать. Сейчас мне просто необходимо было с кем-нибудь поговорить и услышать человеческую речь.
Его полк, как и мой, понес большие потери. Они потеряли даже больше людей, чем мы, потому что многие пехотинцы попали в плен. Полк занимал позицию в Живоне, севернее Седана, и противниками у них были саксонцы.
— С шести утра, — сказал Омикур, — мы были совершенно одни и дрались наудачу. Думаю, о нас просто забыли, но напротив были немцы, и мы себя не жалели. Немцев было гораздо больше, чем нас. А потом еще подтянулись
Здесь в городе ему повезло больше, чем мне: в одном доме согласились его приютить. Он отвел меня к себе и накормил.
Вскоре поползли слухи о капитуляции, но мы не хотели этому верить. Однако на стенах домов появились официальные сообщения. Оказалось, что слухи были верны. Значит, все кончено. Мы превратились в военнопленных.
— Ну теперь Наполеону Третьему конец, — дрожащим от ярости голосом произнес Омикур.
— Надеюсь, Наполеону Первому тоже.
— А заодно и Наполеону Четвертому.
Весь город словно взорвался от несущихся со всех сторон воплей. После разгрома люди впали в оцепенение, а когда объявили о капитуляции, все встряхнулись. Незнакомые люди что-то бурно обсуждали между собой, повсюду слышались восклицания и проклятья. Солдаты с вызовом и презрением оглядывали генералов. Каждый твердил: "Нас продали!" Тем же, кто с самого начала военной кампании гневно отвергал эти тупые обвинения, сейчас нечего было сказать в ответ. И правда, что тут скажешь? Ясно было одно: военачальники сдали врагу сто тысяч человек с оружием и знаменами. Все принялись уничтожать оружие, чтобы оно не досталось пруссакам. Солдаты разбивали винтовки о мостовые и стены домов, кирасиры побросали в реку каски и кирасы, все улицы почернели от пороха: это солдаты топтали ногами патроны. Какой-то пьяный драгун орал во все горло: "Ведите ко мне лошадей, я их всех зарежу, лишь бы им не достались!" Его собственная лошадь лежала на мостовой в луже крови. Люди разграбили повозки с продуктами, вскрыли бочонки с водкой и, напиваясь на виду у всех, орали похабные песни. А неподалеку стояли офицеры и тайком утирали слезы.
Мы не хотели этому верить
— Не могу я здесь больше оставаться, — сказал мой приятель.
— А я не хочу попасть в плен.
— У тебя деньги есть? У меня в кармане несколько двадцатифранковых монет.
К счастью, мой кожаный пояс был набит деньгами, и я в который раз с волнением вспомнил вещие слова моего полковника. Чтобы спастись, нам надо было переменить одежду. Люди, приютившие Омикура, пришли нам на помощь и раздобыли для нас что смогли из одежды. Я был примерно одинакового роста с сыном хозяина дома, и мне выдали его одежду, а поскольку изготовлена она была в Англии, условились, что я буду выдавать себя за англичанина. Омикур был меньше меня ростом и толще, и ему достался жилет какого-то рабочего. Конечно, был риск, что нас поймают и расстреляют, но любая опасность нам уже была нипочем.
Переодевшись, мы покинули город. Необходимо было до темноты добраться до Живона. Омикуру не терпелось отыскать знамя полка, а я хотел похоронить господина де Сен-Нере.
Наш путь лежал через прусские посты, выставленные у города, и здесь нас подстерегала первая из возможных опасностей. Было решено, что я сам смело обращусь к начальнику поста и на английском языке попрошу его пропустить меня и моего бельгийского слугу. Но в тот день мои знания английского, которыми я очень гордился, не пригодились. Лейтенант, начальник поста, был из Вюртемберга и понимал только по-немецки. Я перешел на немецкий и повторил свою легенду: мол я английский джентльмен, это мой слуга и т. п. Лейтенант поверил нам и пропустил. Однако вскоре мы наткнулись
на другой пост, выставленный на дороге, ведущей в Буйон. Положение становилось серьезным. К счастью, после недолгих колебаний, которые, как нам показалось, длились целую вечность, нам позволили идти дальше.Вскоре мы добрались до поля, на котором происходило сражение. На участке, засеянном люцерной, кипела работа. Одни немецкие солдаты рыли траншею, а в это время другие солдаты подносили мертвых. Их вперемешку, французов и немцев, укладывали на краю траншеи, а стоявший рядом сержант делал пометки в блокноте. У убитых пруссаков расстегивали пуговицы на мундирах, доставали кожаные опознавательные знаки и переписывали с них данные в блокнот. Что же касается французов, то их обыскивали и забирали все ценные вещи: деньги, часы, кольца, ножи, даже носовые платки. Делалось это методично и без всякого стеснения.
Не стоит думать, что в реальной жизни поле боя выглядит так, как его изображают на своих картинах некоторые художники — в виде необозримого пространства с грудами мертвых тел. Конечно, в тот злосчастный день, когда произошла битва при Седане, французская армия понесла огромные потери, но такого, чтобы все поле от края до края было усеяно трупами, не было и в помине. На довольно больших участках вообще не встречалось мертвых тел, а потом неожиданно солдаты наталкивались на целые горы трупов. Убитые лежали с открытыми глазами, бледными и окровавленными лицами, и казалось, что они смотрят на вас. У многих были страшные раны, попадались тела с разбитыми головами, напрочь снесенными лицами, вспоротыми осколками животами. В тех местах, где не падали артиллерийские снаряды, мертвые тела были не сильно обезображены. Пуля просто убивает, а снаряд разрывает свою жертву на куски. В горле стоял отвратительный тошнотворный запах, и избавиться от него было совершенно невозможно.
По краю поля прогуливались часовые с винтовками на плече. Их выставили, чтобы отгонять мародеров. Было много врачей и санитаров с красными крестами на рукавах. Они переворачивали трупы и смотрели, не осталось ли среди них раненых.
Трупы действительно лежали далеко не везде, но зато повсюду оставались следы отчаянной схватки. Вся земля была усеяна ранцами, саблями, патронташами, фляжками, котелками, шинелями, винтовками, неразорвавшимися снарядами, исполосована колеями от пушечных колес и умята копытами лошадей и солдатскими сапогами. Казалось, что по полю прошел смерч и вырвал деревья и ограждения, а заодно все переломал и вдребезги разбил.
Мы направились к месту гибели господина де Сен-Нере. Я помнил это место по некоторым приметам и легко его нашел. Правда, добраться туда по прямой не удалось, поскольку путь перегораживали горы трупов. После того, как я покинул это место, здесь, судя по всему, происходила отчаянная схватка, и теперь все пространство было усеяно телами в красных французских штанах.
Мы добрались до колючих кустарников, нашли место, где я вырубил ветки, обошли вокруг, но тела господина де Сен-Нере не обнаружили. Оно исчезло. Я подумал, что затащил его глубоко в кустарник, и полез по вырубленному проходу, но нашел лишь тело какого-то прусского солдата. Этот несчастный парень был ранен и дополз сюда, чтобы спокойно умереть. Под головой у него был ранец, сам он лежал на левом боку, в правой руке держал фотографию женщины да так и смотрел на нее остекленевшими глазами.
— Сюда идет часовой, — сказал Омикур.
Я поднялся на ноги, и мы, напустив на себя безразличный вид, удалились. Именно здесь происходила наша последняя кавалерийская атака. Вся земля была усеяна убитыми лошадьми. Многие лежали на спинах со вспученными животами, раздувшимися, как бурдюки, вытянув вверх окоченевшие ноги. Некоторые лошади еще были живы и волочились по земле с выгнутыми ногами. Они испытывали страшные страдания, и их красивые глаза обреченно следили за нами.
В Живоне было полно пруссаков, причем не только солдат, но и женщин с детьми, которые следовали за армией. Во время маршей они обслуживали солдат, а после сражений становились грабителями и укрывателями краденого. Находиться здесь было опасно, не говоря уже о том, чтобы заниматься поисками знамени.