Сумерки империи

of Bazeilles" [83] .

Когда мы проходили мимо кафе, я заметил мисс Клифтон и сказал товарищам, что именно благодаря ей у нас появились палатки и солома. Каждый, как по команде, в знак благодарности приложил руку к козырьку фуражки.

А она растолкала конвойных, пробилась ко мне и пожала мне руку.

— До свидания, — сказала она, — крепитесь.

— До скорого свидания!

— Вы хотите вновь увидеться со мной?..

— Непременно, прямо сегодня. А если не получится сегодня, тогда завтра.

83

"Сбор средств для лишившихся крова жителей города Ба-зейя".

XV

Сначала Балан, за ним Базей…

Пленные солдаты морской пехоты рассказали нам, что творили баварцы и пруссаки в деревнях Лотарингии. После всего, что мы от них услышали, я представлял себе страшные картины зверств немецкой солдатни: горящие дома, крестьян, заживо сожженных в их собственных погребах, женщин со вспоротыми животами. Но оказалось, что это была неполная картина зверств в оккупированных городах и деревнях. Истинный масштаб трагедии не поддается описанию.

Базей… От этого городка остались только обломки, горы известняка, кучи почерневшего дерева, разбитой мебели и искореженных сельскохозяйственных машин. После пожара на месте домов сохранились лишь сожженные деревья и накренившиеся, готовые рухнуть в любой момент остатки обгоревших стен. В том месте, где прежде стоял Тюренский замок, теперь валялись скелеты домашних животных, обгоревшие до такой степени, что невозможно было понять, чьи это скелеты — лошадей или коров. И вся эта обгорелая плоть, горелые обломки, сожженные тряпки, гниющие зерно и сгнивший корм для скота источали невыносимое едкое зловоние.

Местные жители, сумевшие преодолеть отчаянный страх перед оккупантами, возвратились на пепелище и теперь копались в куче обломков, которые когда-то были их домами. С ними были их дети. Они собирали и складывали в кучки все, что могло представлять хоть какую-то ценность. Я внимательно следил за ними, пытаясь найти тех чудесных людей, которые однажды приютили меня под своей телегой, но обнаружить их мне так и не удалось.

Жителей, отважившихся вернуться в родные места, было совсем немного, зато сюда нагрянула целая толпа любопытствующих зевак. Газеты уже успели сообщить о случившемся здесь несчастье, и в Базей началось паломничество охотников за сенсациями. Сюда явились американцы с лорнетами на цепочках, молодые англичанки с большими зонтами и альбомами для зарисовок, но больше всего здесь было людей с фотоаппаратами.

Когда мы проходили по городку, наши конвойные отпускали шуточки по поводу незваных визитеров, расправляли плечи и начинали чеканить шаг, давая понять, что это они хозяйничали в этих местах и гордятся делом своих рук. Никто, впрочем, и не сомневался в их причастности к этим "славным" делам, а еще все понимали, что именно такие "славные подвиги" солдат четвертого прусского и первого баварского корпусов скрепили навеки союз германских государств.

В сравнении с количеством военнопленных, а нас было в общей сложности около полутора тысяч человек, конвой был весьма немногочисленным, но немцы приняли настолько жесткие меры предосторожности, что о побеге даже думать не приходилось. В голове колонны военнопленных шел взвод пехоты, такой же взвод замыкал колонну, а по краям дороги непрерывно курсировали уланы, рыскавшие словно овчарки, стерегущие стадо овец. Они были вооружены пиками и всем своим видом показывали, что готовы прикончить каждого, кто попытается сбежать. Немцы понимали, что в душе никто из нас не смирился, и поэтому комендант колонны пообещал пристрелить любого, кто, как он выразился, "побежит, как заяц". Сообщил он нам это по-французски, да еще на всякий случай продемонстрировал многообещающий оскал.

Истинный масштаб трагедии не поддается описанию

На марше пруссаки показали себя великолепными ходоками. Правда, я не уверен, что их четкий и выверенный, доведенный до автоматизма шаг превосходит наш французский строевой шаг, который легче и свободнее немецкого. Однако не скрою, что нам стоило большого труда угнаться за головным взводом. В нашей колонне военнопленных преобладали кавалеристы, одетые в тяжелые обшитые кожей рейтузы и сапоги, и им было очень трудно поспевать за сытыми и выспавшимися победителями, которым доставляло удовольствие время от времени переходить на ускоренный шаг. Знали ли наши конвоиры, что целых две недели мы спали в грязи и ослабли от всяческих лишений, что многие из нас страдали от лихорадки и дизентерии? Скорее всего, им это было известно, а, возможно, и нет. Зато они точно знали, кто здесь победитель, и с огромной радостью демонстрировали нам свое превосходство. Они бодро шагали, а мы едва тащились, они были при оружии, а нас принудили сдать оружие, они были чисто вымыты, а мы шли немытые, оборванные, перепачканные с ног до головы, словно свиньи, провалявшиеся две недели в грязи.

Слово "тащились" не следует понимать так, что двигались мы медленно, едва переставляя ноги. Замыкавший колонну взвод постоянно был начеку и следил за порядком и скоростью движения. После Базейя несколько солдат попытались отстать от колонны. Кому-то надо было отдышаться, кому-то — перебинтовать ногу, а кое-кто даже пытался бежать. Однако немцы быстро привели их в чувство, да так, что никому уже и в голову не приходило делать что-то подобное. Многим досталось прикладом, а кому-то и штыком. Одному драгуну выбили несколько зубов и с окровавленным лицом вернули в строй.

В общем, хочешь — не хочешь, а приходилось идти. Тот, кто был здоров, старался держаться, а каково было больным? Когда обычный человек мучается от дизентерии, то даже по собственному дому он передвигается с большим трудом. Вот и представьте себе, как страдали несчастные полуодетые солдаты, трясущиеся от холода, насквозь промокшие под дождем, морально раздавленные, ослабленные от голода, питавшиеся целый день лишь куском галеты. А их все гнали и гнали вперед, не давая ни минуты отдыха. Лица людей, и без того бледные, уже были белее бумаги, и по ним струйками тек липкий пот.

— Vorwaerts! Vorwaerts! [84] — кричали шедшие по сторонам колонны охранники и для пущей убедительности срывали с плеч винтовки, демонстрируя готовность двинуть по почкам бедолаге, у которого уже не было сил идти.

Так вышло, что в нашем ряду моим соседом оказался тяжело больной улан. Он едва держался на ногах, но старался идти, хотя чувствовалось, что каждый шаг давался ему огромным усилием воли. Сосед ни на что не жаловался и только время от времени утирал рукавом шинели лившийся градом пот и громко вздыхал.

84

Вперед! Вперед! (нем.)

— Тяжело тебе, товарищ?

— Да, тяжко, но надо держаться. Когда станет невмочь, ну что ж, так тому и быть. Может быть, так будет и лучше.

На вид ему было не больше двадцати двух лет, был он тщедушным и держался лишь огромным напряжением воли. Звали его Севеноль, родом он был из Вигана [85] и было в нем что-то от камизаров [86] , таких же гордых и отважных людей, как и он сам.

На мой вопрос, почему он не попросил, чтобы его отправили в госпиталь, улан ответил:

85

Город в Окситании.

86

Участники восстания гугенотов на юге Франции в начале XVIII века.

— Я им сказал, что болен, что уже неделю страдаю от дизентерии и едва держусь на ногах. Но они послали меня к черту, заявив, что я прикидываюсь и что, если слушать всех французов, то не хватит никаких госпиталей. Я и пошел восвояси. Пусть делают, что хотят. Если я умру по дороге, то моя смерть будет на их совести.

— А им-то что. Одним больше, одним меньше.

— Да, я знаю. Одного они не понимают: придет день, когда Бог услышит голос страдальца и воздаст им по заслугам.

Как же мне хотелось, чтобы король Вильгельм, который любил рассуждать о Провидении, услышал этот крик страдающей души. Но способен ли он понять этот крик? А если даже и сумеет понять, то задумается ли о том, что Бог, которому он возносил благодарные молитвы, может услышать голос солдата, и не случится ли тогда, что Бог победы обратится в Бога правосудия и воздаст каждому по делам его?