Сумерки империи

Расстояние от полуострова, на котором держали военнопленных, до Стенэ [87] превышает сорок километров. Даже на карте видно, что путь этот неблизкий. Но каким же долгим показался он нам, людям изнуренным и больным. Первые четыре-пять лье мы еще бодрились, но на то, чтобы проделать последние шесть лье, ни у кого уже не было сил. Многие солдаты просто рухнули на кучи щебня, а кое-кто скатился по траве в канаву, бормоча, что лучше умереть, чем идти дальше. Конвойные орали свои "vorwaertz" и вовсю работали прикладами. Вся колонна замедлила шаг, и немецкие солдаты, опасавшиеся опоздать на ужин, принялись избивать каждого, кто попадался им под руку. Мой бедный улан, который уже не мог стоять на ногах, решил выбросить свою насквозь промокшую шинель, тяжким грузом висевшую у него на плечах. Но я забрал у него шинель и натянул ее поверх своей. Идти без шинели ему стало гораздо легче. Но пошел дождь, и бедняга вымок до нитки. В Мартенкуре, последней деревне перед Стенэ, он оступился и упал. Я бросился его поднимать, но он стал умолять, чтобы я так и оставил его лежать в грязи.

87

Город в Лотарингии.

— Все кончено, — повторял он, — спасибо, но я больше не могу.

Подбежал немецкий солдат и сделал попытку прикладом своей винтовки "излечить" несчастного. Я бросился к нему, стал по-немецки уговаривать его не делать этого и вцепился в уже занесенный приклад.

Мы начали пререкаться и на шум явился немецкий офицер. Это был совсем зеленый юноша, которому на вид не было еще и восемнадцати лет. Он ходил, опираясь на трость, и страшно важничал, из-за чего выглядел этот юнец весьма комично. Но в прусской армии не бывает юношей. Тот, кто однажды надел военную форму обязан до последнего вздоха оставаться истинным пруссаком.

— Что здесь происходит? — спросил он.

Я попытался по-немецки объяснить ему, что улан не здоров и не может идти.

— Говорите по-французски, — оборвал он меня, — не смейте коверкать мой язык.

Я перешел на французский. Он выслушал меня и сказал, обращаясь к улану:

— Давай, поднимайся и иди.

— Я больше не могу.

— А я говорю, что ты должен идти. С отставшими будут поступать, как с беглецами, а беглецов, как ты знаешь, расстреливают. Приказываю тебе встать!

И он ткнул в улана концом своей трости.

— Знаешь, мне будет неприятно, если тебя расстреляют. Понимаешь меня?

Бессмысленно было спорить с этим юным резонером. За время пути нам не раз грозили, что отставших будут расстреливать, и поэтому никто не воспринял слова молодого офицера, как попытку нас запугать.

— Помогите мне кто-нибудь, — обратился я к товарищам. — Я возьму его под правую руку, а другой пусть подхватит под левую, и таким образом мы доведем его до Стенэ. Идти нам осталось не больше одного лье.

— Пять километров, — уточнил юный офицер.

Один драгун вызвался помочь мне. Мы подняли бедного улана на ноги и, фактически неся его на руках, помогли преодолеть остаток пути.

Жилье, приготовленное для меня заботливой мисс Клифтон, находилось в доме кондитера. Я явился туда и привел с собой Севеноля. Кондитер и его жена оказались прекрасными людьми. Они с ног сбились, стараясь помочь несчастному парню. Его уложили в приготовленную для меня постель, дали теплого питья и укутали одеялами. На наших глазах больной начал постепенно оживать и вскоре заснул.

Тем не менее было ясно, что улан не сможет преодолеть вторую часть пути. Поэтому наутро я отправился к коменданту конвоя, надеясь, что сумею объяснить ему ситуацию. Охрана категорически отказалась пропускать меня к коменданту, но я проявил настойчивость и сумел прорваться к нему. К моему удивлению он выслушал меня и пообещал прислать врача.

Вскоре в дом кондитера действительно пришел врач. К тому времени мы успели вымыть улана и переодеть в чистое белье, так что он уже не выглядел так же жалко, как накануне. Немецкий врач с недоверием оглядел улана и сказал, что он вполне способен продолжить путь.

Тут я вмешался и рассказал, как мы доставили этого беднягу в дом кондитера.

— Он действительно не здоров, — сказал врач, — но не настолько, чтобы я разрешил оставить его здесь. Очень уж требовательны эти французы. Вас послушать, так среди вас и больных-то нет, одни умирающие. А если у вас что-то болит, то значит, вы безмерно страдаете. Знаю я вас.

Я попытался нанять повозку, но не смог уговорить ни одного крестьянина отвезти больного улана.

— Это невозможно, — сказал мне один из них, — пруссаки реквизируют повозку вместе с лошадью, а то и отправят на работы чуть ли не в Париж. Тут у нас кое-кого отправили три недели тому назад, так больше мы этих людей не видели.

— Мне кажется, я смогу идти, — сказал улан. — Спасибо тебе, ты хороший парень.

На следующий день мы продолжили наш путь. Конечным пунктом второго этапа был город Дамвилье. Как и накануне, непрерывно лил дождь. Поначалу улан шагал наравне со всеми, и мне показалось, что он сможет кое-как доплестись до конца этапа. Ночью он хорошо выспался, набрался сил и вообще заметно воспрянул, поняв, что может рассчитывать на помощь товарищей. Однако через некоторое время по его лицу опять потек липкий пот, он был вынужден остановиться, а потом, пытаясь нагнать колонну, исчерпал последние силы.

Остальным тоже приходилось несладко, и тем не менее все мы жалели бедного парня и, будь у нас силы, были бы готовы нести его на руках. Но нести улана мы уже были не в состоянии, и могли лишь поддерживать его, чтобы он не упал.

Улан продержался совсем не долго. Через один лье он свалился и подняться уже не смог.

— На этот раз все, — сказал он. — Оставьте меня, спасибо, товарищи.

Я не хотел его оставлять и попытался уговорить, чтобы он собрался с силами и встал. Но что можно добиться одними словами? Да он и не слушал меня. Губы его беззвучно шевелились. Я так и не понял, что он хотел сказать, скорее всего, бедняга читал молитву.

К нам подбежали солдаты из арьергарда.

— Vorwaerts!

Я сделал попытку объяснить им, что улан умирает, но не успел и рта открыть, как получил зверский удар прикладом в плечо, потом другой удар — по ноге. Солдаты втолкнули меня в колонну и окружили лежавшего на земле улана.

Что с ним стало? Оставили его на дороге или отнесли в ближайшую деревню, а может быть, прикончили ударом штыка или пустили ему пулю в ухо? Этого я так никогда и не узнал.

— Не печалься о нем, — сказал тот самый драгун, который накануне помогал мне поддерживать больного улана, — если его расстреляли, то это к лучшему, по крайней мере, он больше не страдает. Клянусь, если бы у меня был пистолет, я и сам бы застрелился.

Понятно, что навеяны эти слова были отнюдь не приступом меланхолии. Еще недавно каждый из нас был уверен, что страна, в которой он живет, подобна земле обетованной. Теперь же она стала юдолью слез и печали, где даже сильного человека сумели довести до такого состояния, что он стал мечтать о смерти, видя в ней избавление от нестерпимых мук.

Что же касается меня, то я впал в бешеную ярость, от которой едва не помутился мой рассудок. Известно, что все в этом мире относительно. Человеку, смолоду привыкшему к тумакам да оплеухам, удар прикладом, возможно, не покажется таким же ужасным оскорблением, как тому, кто сроду не получал даже легкого щелчка.