Сумерки (Размышления о судьбе России)

Сталинизм выстроил своеобразную пирамиду власти. На вершине ее — вождь и его непосредственное окружение. На стыке с обществом — триумвират из партаппарата, хоз- аппарата и военно-промышленного комплекса с силовыми структурами. После смерти Сталина именно триумвират с его уже достаточно развитыми внутренними отношениями предотвратил приход к власти нового диктатора. На власт­ном пьедестале оказались четыре равновеликие фигуры — Маленков, Хрущев, Молотов, Берия. Был момент, когда пер­вую скрипку играл председатель правительства Маленков. Но мощному партаппарату это явно не понравилось, он за­нервничал. Доминирующие позиции снова и очень быстро отошли, в соответствии со сталинской доктриной власти, к партаппарату. Верх одержал Хрущев.

Но время неумолимо. В 70-х годах всевластие КПСС рез­ко пошло вниз, хотя внешний «декорум» и ритуалы продол­жали соблюдаться. Но ритуал — это лишь видимость веры, а вот ясно очерченная полярность слов и дел приобрела осо­бенно опасный характер. Контроль партаппарата быстро сла­бел, он все заметнее трансформировался в контроль ведом­ственных и местных интересов над самой партией, пошла в рост отраслевая и региональная мафиозность.

Перед Перестройкой и во время Перестройки все четче обозначались три течения и в самой КПСС: реформатор­ское, консервативно-модернизаторское и национал-болыпе- вистское.

Преступную роль в судьбе России играет национал-боль- шевизм, способный в кризисных условиях дать региональ­ным триумвиратам, там, где они возрождаются, и новое одеяние, и новую легитимацию, и новую ширму для прикры­тия агрессивного эгоизма интересов, унавоживая почву для национал-социализма.

Консервативный модернизм включал в себя сторонников малых преобразований эволюционного типа. Таких преобра­зований, которые бы опирались скорее на прежние структу­ры и механизмы, нежели на новые. Иными словами, сторон­ники этого направления были не против журавля в небе и да­же не против того, чтобы его поймать. Но выпустить синицу из рук не хотели, боялись. Объективно такая позиция всего точнее отвечала политическим нуждам центрального хозяй­ственного и административного аппарата, а также правящих сил тех регионов, положение в которых не характеризова­лось крайностями любого рода.

Умеренный конформизм — это первоначальная Пере­стройка. По традиционным политическим меркам — это со­циал-демократическое направление, хотя и не согласное счи­тать себя таковым. Оставаясь в КПСС, оно обрекло себя на трудные испытания. Оказавшись в тисках противоречия между формой и содержанием, это направление все время рисковало разделить судьбу КПСС в целом.

Честно говоря, я тоже не был сторонником безрассудных баррикад, предпочитая накапливать критическую массу ина­комыслия, способную убедить общество в необходимости преобразований. По складу характера я романтик. Для меня особенно мучительна была эволюция «феномена ожиданий». Как психологическое явление они не тождественны интере­сам человека, не мотивируют его прямо и непосредственно. Роль их иная: ожидания выполняют функцию некоей внут­ренней «системы координат», которая позволяет выстраи­вать определенную схему приоритетов — ив сознании, и в поступках. В период Перестройки новые ожидания психоло­гически базировались на завышенной оценке потенциаль­ных возможностей социализма. Ожидания постоянно сопро­вождал прежний нормативно-фаталистический подход, исхо­дящий из того, что, если нечто представляется разумным и полезным, оно должно всенепременно состояться. Я был бо­лен этой схемой или мне казалось, что болен.

Но в таком подходе, как минимум, два существенных изъяна.

Во-первых, он не задается самокритичным вопросом: по­чему, собственно, нечто кажется наиболее разумным и раци­ональным? Что убедило многих людей в правильности Пере­стройки с самого начала? Какие из исходных посылок могли со временем обнаружить свою недостаточную прочность? Какое место в этой схеме занимают капризы инерционного сознания?

Во-вторых, нормативный подход фактически отождеств­ляет выгоду и пользу для всего общества одновременно с вы­годой и пользой для конкретного человека. Но это далеко не так, а в жизни часто бывает связано и обратной зависимо­стью: завтрашняя выгода общества требует сегодняшних жертв от человека.

Общество в немалой его части хотело перемен и проявило готовность что-то ради них предпринять. Но что именно? Го­ворилось, конечно, что суть изменений — в непременном пробуждении инициативы людей, но под идею инициативы в то время не было подведено ни экономической, ни политиче­ской основы. Такой основы нет и до сих пор, если иметь в виду массовость инициативы. Вот почему реформы шли в рваном темпе. Только гласность продолжала свою очищаю­щую работу, да внешняя политика кардинально изменила свой характер.

О жестокой стычке ожиданий с реальностью я буду пи­сать еще не раз. Но сейчас я хочу сказать об упущенных возможностях, фактическая реализация которых могла бы помочь романтическим ожиданиям. Я напоминаю о таких возможностях не в упрек кому-то, а только для того, чтобы понять просчеты в демократическом строительстве. Ход со­бытий последних лет очевидным образом подтверждает, что в любом общественном процессе крупного масштаба, рас­считанном на многие годы, неизбежны спады и взлеты, какая-то цикличность. За приливом реформизма возможен отлив в той или иной форме, что, собственно, и происходит сегодня. Учитывая подобный поворот, демократия была просто обязана готовить себе «второй эшелон». Надо было позаботиться о том, чтобы сделать политический спектр Ре­формации как можно более широким.

Здесь я чувствую и свою вину. Не хватило характера и последовательности, а где-то и политической воли. Не было принято энергичных мер к наращиванию теоретического знания на базе свободы мысли и отрицания схоластики. Теоретическая мысль продолжала вращаться в пределах тех идей и концепций, что были высказаны уже в 60-х годах. Да и далеко не все ученые были готовы к кардинальному пово­роту в теоретической сфере. К тому же альтернативная мысль еще не имела прочных корней, поскольку раньше жестоко преследовалась. Если не страх, то робость еще уг­нетала.

Счет нереализованного Перестройкой в экономической и социальной областях выглядит внушительно. Слишком часто откладывалось решение тех вопросов, которые необходимо было решать в любом случае: со свободным рынком или без него, в рамках широких реформ или помимо них, в контекс­те программы преобразований или вне всякой связи с такой программой. Например, провести глубокую дебюрократиза­цию социально-экономического комплекса. Необходимо и понимание того, что Перестройка постоянно наталкивалась на сопротивление глубоко эшелонированной структуры ста­рорежимных интересов.

Лично у меня не было сомнений, что Советский Союз как государственное образование обречен на кардинальное об­новление. Вопрос был в том, какой путь развития окажется наиболее вероятным и приемлемым. Наиболее рациональ­ным лично для меня представлялся эволюционный мирный путь образования добровольной конфедерации независимых государств. Путь неторопливый, взвешенный и продуманный во всех деталях. Но «Россия, — как писал Ф. Достоевский, — есть игра природы, а не ума». Мы, в России, всегда предпо­читали нестись галопом через кусты и канавы, а не ходить пешком по ровной дороге. И на сей раз случилось так, как случилось. Захлестнула националистическая жажда власти, национальные интересы обернулись националистической де­магогией. В результате вместо социального мира — конф­ликты, стремление кого-то бить, за что-то мстить. Сепара­тизм способен завести любое общество в тупики конфликтов всех со всеми. Это не путь национальной свободы, а путь глубокого раскола и противостояния.

На одном из собраний в Кремле выступил писатель Вален­тин Распутин. Достаточно резко он критиковал национализм на уровне республик. Но вывод сделал довольно неожидан­ный. Он бросил в зал риторический вопрос: а что, если Рос­сия выйдет из состава СССР? (Потом все произошло по Рас­путину. Россия первая объявила о своем суверенитете.) Одни зашумели, другие зааплодировали. Губительный русский на­ционализм упорно продолжал свою линию на раскол страны, о чем я писал еще в ноябре 1972 года в статье «Против анти­историзма». Сегодня национализм разделся до вызывающей наготы. Теперь он называет себя патриотизмом, замешанном на национал-социализме, то есть нацизме.