Сумерки (Размышления о судьбе России)

Общество не в состоянии жить так десятилетиями и оста­ваться уравновешенным. Либо от ультралевой и ультрапра­вой истерии оно впадает в коллективные формы шизофре­нии и недееспособности, либо так или иначе должна быть восстановлена психологическая норма. Отсюда трудные, му­чительные размышления о нашем реальном месте под солн­цем.

Размышления, неизбежные не только из-за объективной сложности положения, в которое мы попали, но прежде все­го из-за того, что диктуют их не знающие «остановки» раци­оналистическое мышление и логика сознания конца XX — начала XXI века. И Перестройка нащупала ее в общечелове­ческих ценностях, внеся тем самым огромный вклад в нрав­ственную культуру России.

Перестройка — это, кроме всего прочего, и отражение приоритета рационального в нашем сознании. Что ни гово­ри, а ранние формы социалистической идеи возникали от ве­ры, но вовсе не на основе науки. И шло это, на мой взгляд, прежде всего от исторически обусловленной структуры со­знания — общественного и индивидуального, в котором мощно доминировали еще религиозные связи, привычки и навыки мышления. Кстати, последние еще дышали воздухом времен инквизиции, крестовых походов, религиозных войн и деспотий.

Если перенести эти оценки на Россию, то следует согла­ситься с мудрым Ф. Тютчевым, что «русская история до Пет­ра Великого — одна панихида, а после Петра Великого — од­но уголовное дело». Федор Иванович еще не знал, что впере­ди случится умопомрачение нации, сотворенное Лениным и Сталиным на базе психологии социального дна.

XX век и особенно периоды научно-технических револю­ций во многом потеснили ортодоксальное сознание в пользу рационалистического, хотя абсолютные масштабы религиоз­ного не сузились, даже, пожалуй, возросли. Но их относи­тельная роль была существенно уменьшена приращением знаний, распространением научно-прагматического мышле­ния, технократических оценок. Изгоняя большевистскую ве­ру и утверждая этику неэгоистического, совестливого праг­матизма, идущего от разума, Перестройка как раз и отразила происходящие в общественном сознании перемены. Харак­терный пример — современный взгляд на капитализм, «по­рочность» которого раньше почти не требовала доказа­тельств. Многие десятилетия немыслим был вопрос, который задается ныне открыто и повсеместно: чем конкретно и в чем советский социализм лучше капитализма?

Ответ можно получить, поставив житейский вопрос: что реально сделал социализм ленинско-сталинского типа для конкретного человека, а не для ГУЛАГа, не для военно-про- мышленного комплекса или партаппарата? Почему все, что облегчает и очеловечивает повседневный быт, приходит с За­пада? Почему мы оказались в одной компании с зарубежны­ми политиками, возглавляющими отсталость, а не прогресс? Почему страны, у которых нет ни природных богатств, ни плодородной земли, живут намного лучше нас, имеющих все это? С каким миром приходится и придется нам конкуриро­вать?

Бездна вопросов.

В сущности, Перестройка в изначальном ее смысле завер­шилась. Она и не могла не завершиться, ибо уже в 1987— 1988 годах практически встал вопрос о смене общественного уклада. Именно по этой причине быстро нарастала конфрон­тация в обществе, когда морально изношенные, но еще пра­вящие структуры увидели реальную угрозу потери власти. Августовские события 1991 года ускорили развязку, а раз­гром мятежников предотвратил, как я полагаю, гражданскую войну. В специфической форме в октябре 1993 года все это повторилось снова. Но старые подходы во многом продолжа­ют жить — ив практике, и в сознании, и в чиновничестве, и в большевиках, и в фашистах, и в националистах, в амбициях и политиканстве, в командных подходах и методах, в рестав­рационных потугах власти.

Конечно же события после 1991 года приобрели иной ха­рактер. Изменились представления о масштабах и пределах, средствах и методах преобразований. Изменились связанные с переменами ожидания — пространственные и временные, поскольку Россия еще до мятежа объявила о своем сувере­нитете.

На старте, в 1985 году, в руководящем звене партии идея социализма не подвергалась сомнению. Тревогу вызывала практика. Именно в этой атмосфере и родилась Перестрой­ка, обретшая на первоначальном этапе форму социально- экономического «обновления». Пожалуй, что-то иное просто не могло родиться в тех конкретных условиях. Это была не­избежная ступень в развитии общественного сознания.

В то время мы сами еще многого не понимали, а если что-то и понимали, то говорить об этом вслух было просто наказуемой глупостью. Да и выглядело бы все это фальши­вой смелостью, неким великовозрастным мальчишеством. Скажи, например, тогда на высшем политическом уровне о гибельной милитаристской направленности индустриализа­ции, об уродливой коллективизации, о разрушительной иде­ологии, о террористическом характере государства и партии. И что бы из этого получилось? Ничего путного, кроме оче­редного спектакля по «разоблачению» авторов подобных высказываний. Мы заблуждались, полагая само собой ра­зумеющимся, что строили социализм, но кое в чем ошиб­лись, а потому надо кое-что скорректировать, чтобы выйти на правильную дорогу. Это заблуждение было спасительным в тех условиях, но оно же и приводило очень часто к невра­зумительным решениям.

Решающее звено в эволюции перестроечных представле­ний — гласность. Она оказалась объектом самых ожесточен­ных атак со стороны партийно-государственного аппарата, который не хотел ни объективной информации, ни общест­венного контроля. Общими усилиями выдающихся деятелей средств массовой информации — Егора Яковлева, Виталия Коротича, Олега Попцова, Владислава Старкова, Виталия Иг­натенко, Ивана Лаптева, Григория Бакланова, Отто Лациса, Александра Пумпянского, Альберта Беляева, Владислава Фронина, Павла Гусева, Сергея Баруздина, Михаила Комис­сара и многих других, гласность буквально продиралась сквозь нагромождения лжи и всякого рода спекуляций. Их деятельность сорвала ржавые запоры большевизма, выпус­тив правду из железной клетки на свободу.

Первоначально гласность задумывалась, по крайней мере, в моем представлении, не только в плане свободы печати, но и как ключ, открывающий двери для контроля деятельности государственных, партийных и общественных организаций. Я лично придавал этому особое значение. Осуществление та­кой задачи неизбежно взрывало систему бюрократической скрытности, которая выступала в качестве важнейшего ус­тоя режима. Гласность далеко продвинула идею демократии. В сознании людей постепенно выкристаллизовывалось пони­мание, что радикальных реформ требуют все стороны бытия.

Особым завоеванием Перестройки была свобода творче­ства. Раскрепощение таланта тоже шло с трудом, пробиваясь через бетонные завалы тупости и невежества чиновничест­ва, через мракобесие государственной идеологии, через глу­бокий духовный разлом, равно как и через групповщину в среде интеллигенции.

Теп ерь-то все смелые, а особенно храбрые говорят, что они всегда были свободными, писали и издавали, что хотели. Я же им отвечаю, что они и сейчас рабы, поскольку их «храб­рость на лестнице» питается комплексом обиды на собствен­ную трусость в прошлом. К сожалению, нас еще не озарило понимание, что беспамятство — верная дорога к повторению духовного рабства. Продолжающиеся наскоки чиновничест­ва, в том числе и высших столоначальников, на свободу слова и творчества тревожно сигналят о том, что свобода еще не стала безусловным стержнем нашего бытия.

Вернемся к противоречивому времени после XX съезда, которое во многом определило атмосферу Перестройки, равно как и сегодняшнюю жизнь. Экономисты давно вели разговор о том, что сверхцентрализованное планирование и управление обанкротились. Затрагивались, хотя и осторож­но, проблемы товарно-денежных отношений с точки зрения конкурентного рынка. У политологов наработки шли в соб­ственный стол. Идеологи продолжали привычную охрани­тельную практику, хотя споры вокруг проблемы десталини­зации постепенно взламывали стены идеологической мифо­логии.