Сумерки (Размышления о судьбе России)

Знаменитый маршал — суровое лицо, упрямый подборо­док, строгие глаза — на моих глазах превращался в человека, совсем не похожего на полководца. Он вернулся на ту войну. Мы слушали затаив дыхание. Георгий Константинович ни словом не обмолвился о своей изоляции, но то, что он, не бу­дучи особо словоохотливым, так разговорился, явно свиде­тельствовало, что он безмерно устал, хотел высказаться, из­лить, как говорят, душу.

— Извините, я что-то заболтался, — сказал он и неожи­данно улыбнулся.

А затем, сменив тему, вдруг спросил меня:

— А ты помнишь своего политрука и комиссара бригады?

Сказано было с умыслом и не без ехидства.

— Конечно.

— А фамилии помнишь?

— Лапчинский и Ксенз.

— Ну и как?

— Храбрые люди.

— Да, я сейчас, — сказал Жуков, — вспоминаю одного политработника, который заменил в бою убитого командира полка и прекрасно справился со своей ролью. А в целом я стоял и стою за единоначалие в армии... Ну, ладно. Сам пи­сать главу о политработе не буду. Если хотите, пишите, а я добавлю, если что-то вспомню.

Расстались по-доброму.

Сколотили группу для написания этой главы. В основном готовил ее Вадим Комолов — руководитель издательства АПН. По ходу дела он поругался с военными, которые грози­лись, что все равно не дадут напечатать мемуары Жукова. Да и у нас настроение было не ахти какое. Выручил случай, а может быть, и хитрость Брежнева. Пронесся слух, что он по­звонил Жукову и поздравил его с Днем Советской армии.

Все сразу же изменилось. Уже в июле 1968 года отделы ЦК докладывали в Политбюро, что после доработки мемуары представляют «высоко патриотическое произведение», в нем учтены замечания военных, показана роль комиссаров. Записка во многом была лукавой. Этот вариант мемуаров в отделах ЦК никто, кроме меня, не читал, но настроения к то­му времени уже изменились. Я сам и составлял эту записку в ЦК. Вскоре мемуары вышли в свет, причем большим тира­жом.

Честно говоря, я не ожидал, что Георгий Константинович вспомнит обо мне. Но однажды получил его книгу с дарст­венными строками:

«Уважаемый Александр Николаевич! Выражаю Вам свою признательность за поддержку, оказанную книге «Воспоми­нания и размышления». Надеюсь, она послужит патриотиче­скому воспитанию нашей молодежи. Март 1969 г. Г. Жуков».

Он прислал мне и свой фотопортрет с надписью из доб­рых слов. Я был, конечно, рад. Снова прокручивал в голове встречу, так взволновавшую меня.

Много людей, связанных с Жуковым по старой службе или дружбе, пострадало в то горькое для Жукова время. Од­них посадили, других сняли с работы, за третьими установи­ли слежку. Чтобы понять атмосферу, сложившуюся вокруг маршала, приведу запись подслушивания беседы Смирнова- Сокольского и Руслановой.

«Р. Я пошатнулась в основном из-за Жукова.

С. А разве Жуков не начал с того, что его пошатнули с войны?

Р. Меня волнует такое отношение ко мне.

С. Лида, я еще раз тебе говорю, что все это идет свыше и

об этом надо говорить, об этом надо писать, об этом надо кричать.

Р. Эх, жизнь, я другой раз говорю себе, ты много лет пела, тебя народ знает, ты не просто мелкая певичка, — уйди, хлопни дверью красиво, что ты мотаешься, или не хватает те­бе на жизнь? Если бы вы знали, что в моей душе делается... Если ты около 30 лет Советской власти...

С. (перебивает) Ну их... с ними, Лида, я 30 лет на сцене и ни один человек не поздравил. В России русский артист вы­ступает 30 лет и никто ничего. Дворник прослужил 30 лет и то хороший хозяин дает ему серебряную бляху.

Р. Ну и х.. с ними! Если меня возьмут, помните, что я была хорошей бабой».

Ее взяли... Чугунный каток Сталина был безразличен к тем, кого давит.

С течением времени образы «вождей» в моем сознании значительно поблекли. Я видел их на трибунах, на разных за­седаниях. Ничего запоминающегося. Общие слова, штампы, банальности. Коль я рассказал о встрече с Жуковым, пола­гаю уместным упомянуть и о встречах с некоторыми други­ми участниками драмы, разыгравшейся на двух пленумах ЦК в 1957 году.

В годы инструкторские я познакомился только с Лазарем Кагановичем, и то совсем случайно. Лежал в больнице на улице Грановского. Открылась фронтовая рана. В палате бы­ло четверо. Один из больных представился как член партии с 1902 года. Он рассказывал нам всякого рода случаи из сво­ей жизни, с легкостью сыпал фамилиями «вождей», называл их уменьшительными именами, иногда поругивал.

— Никита? Кто он такой? Молотов? Да, знаю я его!

Слушать было интересно, но верили мы далеко не всему,

что он говорил. Но однажды в палату энергично вошел круп­ный, плотного телосложения человек, быстро обвел всех гла­зами, поздоровался и направился в угол, где лежал наш одно- палатник. Я узнал пришедшего, но никак не мог поверить, что это он, Каганович, один из небожителей. Они долго раз­говаривали, вернее, спорили. Старик буквально нападал на Кагановича, иногда повышал голос. Он не раз вопрошал: а помнишь, как я тебя учил? А помнишь, что ты вытворял? И без конца спрашивал: почему так, почему эдак? Иногда Каганович огрызался. Видно было, как он начал уставать от «выволочки» своего старого воспитателя. После его ухода старик еще долго бушевал, выражая свое недовольство тем, что дела в стране пошли не туда, не по Ленину. А куда надо, он нам так и не поведал. Это было в 1954 году.

Во время начавшейся конфронтации с Китаем меня при­гласил к себе секретарь ЦК Ильичев и сказал:

— Свяжись с Булганиным. Он ждет тебя. Суть дела в сле­дующем. Китайское руководство распространяет тезис, что «старая гвардия» не поддерживает антикитайскую позицию Хрущева. На Политбюро решили поручить Булганину, уже отправленному на пенсию, выступить в печати на эту тему и заявить о полной поддержке линии партии. Писать статью поручается тебе. Хрущев об этом знает.

Я сделал вялую попытку уйти от поручения, сказав, что я не китаист, не знаю существа дискуссии, что в ЦК целых два международных отдела. Ильичев выслушал меня и сказал: «иди и пиши». Пошел. В голове ни единой путной мысли. Со­ветоваться ни с кем не велено. Позвонил Булганину. Догово­рились встретиться на следующий день. Тем временем заста­вил себя сесть за статью, начал комбинировать разного рода штампы, опираясь на газетные статьи.

Наутро поехал к Булганину. Около подъезда ходят люди, все, как один, молодые и в белых рубашках. Дело было ле­том. Дверь открыл сам Булганин, пригласил в свою малень­кую двухкомнатную квартиру. Был любезен, в хорошем на­строении, видимо, от оказанного Политбюро доверия. Стал говорить о себе, в частности рассказал о деталях ареста, а по­том и расстрела Берии, о генералах Москаленко, Батицком. Жукова не упомянул. Вспомнил и одну деталь. Когда насту­пила минута расстрела и Берия понял это, он в ужасе закри­чал: «Вы не можете этого сделать, не можете!»