Свадебный круг: Роман. Книга вторая.

— Вы не переживайте, — попросил он ее. — Я ручаюсь за то, что написана только правда.

— Как же вся правда, — взмолилась Елена Николаевна, — коли могут снять с работы.

— Я писал только правду, — упрямо повторил Алексей.

Каким-то способом этот разговор уловил через потолок Макаев и постучался к Рыжовым сам. Был он в той же норковой богатой шапке и костюме из какой-то сверхсовременной ткани. Дубленку, видимо, оставил у тещи.

— Ах, Леша, Леша, — сказал сокрушенно Макаев, садясь на «гидропон» и поламывая пальцы, — славный парень, а режешь меня страшно. Ничего ведь противозаконного нет, а напишешь — огласка. Начнут расследовать. А там доказывай, что ты не верблюд. Да вот купчая, — и Виктор Павлович припечатал ладонью к столу бумажку о том, что у какого-то Ф. Ф. Слотина куплен сруб. — Зачем ты под меня копаешь? Зачем? Разве я подлец, негодяй? Не надо. Ну, по-человечески прошу, — Макаев заглянул Алексею в лицо и обещающе добавил, что они могут друг другу пригодиться.

Вздыхала, шепчась с матерью, Елена Николаевна, обволакивал мягкую душу Алексея вкрадчивый, умоляющий голос Макаева. Алексей с трудом стряхнул с себя оцепенелость, вызванную гипнотическим голосом Макаева, вскочил, уперся лбом в холодное стекло, тупо глядел в запруженный снегом палисадник, на розовые в вечернем свете стволы дедовских яблонь.

— Зачем вы ко мне домой пришли? Я дома разговаривать не буду. Приходите в редакцию, — не оглядываясь, выдавил он из себя, но требование это получилось не твердым и не злым, а каким-то беспомощным и жалким.

И опять чуть ли не запричитала Елена Николаевна, вспомнив, каким хорошим и послушным был Алексей в детстве: щепки приносил ей для печи, а она угощала его пирожками.

— Ну что тебе стоит, Леша? — подтягивая к себе бог весть откуда взявшийся желтый нарядный портфель, проговорил Макаев. Макаев, оглядывая, куда можно уместить, поставил две сверкающих золотистыми наклейками бутылки. — Вот я считаю, что с любым человеком можно найти общий язык. И так, Леша, трудна жизнь, зачем ее осложнять дополнительно. Всегда мы можем друг другу пригодиться. Всегда!

Затем Макаев извлек из портфеля заманчивые вкуснейшие вещи: палку копченой сухой колбасы, лососевые консервы.

— Уберите сейчас же, — увидев все это великолепие, ужаленно крикнул Алексей.

А Макаев уже вытащил из футляра ножик и начал открывать винную пробку.

— Мне ведь тоже жить по-всякому приходилось. Семьища! На одну стипендию тянулся, когда учился. Чего я только не предпринимал: крыши брался чистить от снега, уголь грузил, мясо рубил в магазине, — глядя на вздыхающих Нюру и Елену Николаевну, рассказывал он. — Что, фужерчиков нет у вас? Тогда стаканы дайте!

Алексею было противно и стыдно, что так перед ним стелется и изворачивается величественный Макаев, постанывает, охая, Елена Николаевна. Он не знал, как ему избавиться от них. А мать тронули макаевские воспоминания. Она подпела Виктору Павловичу с укором:

— И мой-то ведь так учился. Ох-ох-ох. Было пережитков-то. Да чо уж ты, Олеш. Смотри-ко, человек-то какой тебя просит, Надин муж. Снимут, говорит.

На мать Алексей прикрикнул:

— Это не твое дело, не мешай! А вы все уберите, уберите сейчас же! — крикнул он, прорываясь к дверям, взвалил на себя потертое меховое полупальто, схватил шапку и пригрозил:

— Вот я милиционера теперь позову.

Конечно, ни за каким милиционером он не пошел. На душе было гнусно.

«Ну, Макаев! — удивлялся Алексей. — Загодя чует. И Елену Николаевну мобилизовал. Хорошо, что еще не привел Надьку. Квартиру дать обещает. На хрен мне его квартира».

Домой возвращаться не хотелось, опять начнутся упреки. Алексей ушел в притихшую вечернюю редакцию и, сидя за столом, размышлял о том, как ему быть. Может, решиться и позвонить Клестову?

Неожиданно раздались в коридоре шаги. Наверное, шел Вадим Нилович Рулада. Теперь он о творческих замыслах не говорил, зато любил хозяйски обходить вверенное ему здание. Заметив пыль на шкафу и столах, он хмурил лоб и, возмущенно взмахивая дымящейся трубкой, говорил:

— Никакой ответственности!

Приоткрылась дверь, но в нее заглянул не круглоликий Рулада, а редактор Анатолий Андреевич Верхорубов. Вид у него был усталый, лицо желтое, больное, под глазами набрякли темные мешки. Он был в пальто, шапке, похож не на порывистого, горячего Емельяна Пугачева, как обычно, а на уставшего от жизни доктора из чеховской пьесы.

— Вы еще тут? — стоя в дверях, спросил Верхорубов и сел в кресло. — Не помешаю?

— Ну, что вы, — поспешно вырвалось у Алексея. Вид у редактора был непривычно растерянный. Впервые Алексей заметил в его бороде нити седины.

— Ну, какие новости? — спросил Верхорубов и, не дожидаясь ответа, проговорил: — Жизнь, жизнь… У вас мама есть, Алексей Егорович? — и зажал в кулаке бороду.

— Есть.

Верхорубов долго молчал.

— А у меня теперь уже нет, — проговорил он сокрушенно. — Похоронил вот. Берегите мать, мягче будьте к ней.

Потерянный и незащищенный был сегодня редактор. Алексей чувствовал, что должен сказать простые утешающие слова, а слова не приходили на ум, хотелось сказать о статье, о Мазине, но, наверное, об этом говорить было не надо.

— Берегите маму, — повторил Верхорубов. — Когда матери нет, человек — сирота. Я давно на своих ногах, седина вот, а чувствую теперь себя слабым. Она далеко от меня, в Зольном жила, а все равно ощущал опору, чем-то хранила она меня. Надежней как-то живешь, когда есть мать. Во время войны нечего было есть, она свой хлеб нам отдавала и от голода лишилась зрения.

Верхорубов потер лоб, опять взялся за бороду. Потом встал, посмотрел в кажущееся аспидно-черным окно, проговорил:

— Идите домой. Поздно ведь. Она вас ждет, ужин готовит, волнуется.

Сказал словно с какой-то завистью.

— Пойду, — согласился Алексей. — Я вам завтра одну статью принесу, Анатолий Андреевич, целый сыр-бор из-за нее, но я завтра все расскажу.

— Конечно, несите, — сказал Верхорубов. — Я люблю ваше читать. Идите к матери, — будто он знал, что Алексей только что поссорился с матерью. Все-таки Верхорубов был. молодец: умел так сказать, что от одного тона его голоса дышалось свободнее, а вот он, Алексей, не мог найти для него хороших слов, хотя они сегодня Верхорубову были куда нужнее, чем ему.

ЛЕДЯНЫЕ ЦВЕТЫ

Жизнь, жизнь, какие она выкидывает фортели! Были дни, когда Серебров неотвязно думал о Надежде, были месяцы, когда он жил мечтой о встречах с ней. А после того, как женился (и, наверное, остепенился), отошла Надежда в сторону, стала невидной в бугрянской дали. Он даже не знал теперь толком, как она живет, редко и без боли вспоминал о ней.

Наезжая в Бугрянск, он вначале колебался, звонить ли. Всплывало в памяти стыдное прощание на платформе Крутенского вокзала, когда Огородов отвел душу, костя его. Потом пришло устойчивое благоразумие: к чему бередить заросшие царапины? И вдруг в колхозную контору на его имя пришло от нее неожиданное письмо.