Свечка. Том 1
Шрифт:
– Жизнь так же бессмысленна, как смерть, не правда ли?
Между ними – знак равенства, не правда ли?
Не было, нет и не будет…
Ни матери, ни жены, ни друга, ни любовницы – ничего!
Ничего…
Ничего-ничего.
Ну а Родина, Россия, которая проплывает там, за отсутствующим окном, она-то хоть есть?
Сам знаю – есть…
Я даже могу рассказать, как она там выглядит: канавы с грязной мертвой водой, синтетический мусор, непролазная грязь, серое небо, серая земля, серые березы, серая тоска и – ни души.
«Боже, как печальна наша
Она еще есть, и ее уже нету.
Но разве не мы стояли в ту теплую влажную ночь с двадцатого на двадцать первое августа семь лет назад?
Или восемь уже прошло?
Нет – семь, впрочем, это уже не имеет значения…
Да я бы ее и не вспомнил, если бы именно там, тогда не понял, не почувствовал, что Ты – есть, что Ты – с нами.
И не один я, но и другие люди, и какие люди!
Я видел, своими глазами видел писателя Андрея Битова, который стоял посреди толпы с закрытыми глазами и тоже в тот момент видел, он даже об этом потом в газете написал.
И даже сам Александр Исаевич Солженицын, хотя там и не был, назвал ту ночь великой Преображенской революцией – мы преобразились тогда, потому что с нами был Ты.
И вот – показался нам всем, как может быть, как должно быть, а потом, потом…
Что же потом случилось, почему все так пошло, куда все делось, а главное, куда делся Ты?
Ты поднял голову и, взглянув невидяще перед собой, наткнулся взглядом на чье-то блеклое с синими оспинами лицо, на поджидающий ненавидящий взгляд мутно-голубых глаз, и через мгновение последовал удар по голове: «Бум!»
Удар был не таким сильным и не очень страшным – знавала твоя бедная головушка удары посильней и пострашней, но, видимо, из-за его неожиданности в контексте разговора с Богом он показался тебе самым сильным и самым страшным, и чем-то напоминал удар резиновой дубинки, хотя тут была не дубинка – дубина: двухлитровая пластиковая бутылка с водой, которую держал в длинной руке рыжеволосый уголовник с лицом, побитым порохом, – он смотрел на тебя яростно и торжествующе и орал, брызгая слюной из широкой разверстой пасти.
– Ты чё, пидор, тут сидишь?! Чё, гад, глазки щуришь? Ты где должен находиться? Марш под шконку, чухан!..
Он замолчал, театрально выдерживая паузу и прислушиваясь к реакции зала, то есть, извиняюсь, вагонзака.
Там все мгновенно стихло.
В соседних клетках вслушивались в происходящее в вашей.
Начинался спектакль, без которого не обходится ни один этап.
А в тебе что-то остановилось, застопорилось, заклинило – ты не опустил глаза, а продолжал смотреть неподвижно в блекло-рыжую в синих оспинах рожу сидящего напротив невольно-добровольного артиста.
Кажется, твой взгляд его остановил.
Пауза затягивалась.
– Да ладно, чего ты, может он и не чухан? – примиряюще и успокаивающе подключился к общению сидевший рядом с рыжим крупный полный мужик в старомодных круглых очках с синей изолентой на переносице.
– Я чё – не вижу? Глазки строит петух! – истерично завопил рыжий, и ты наконец отвел взгляд.
– Да откуда
ты знаешь-то? – недоумевая, хлопнул себя по жирным ляжкам очкарик.Было в нем что-то деревенское, бабье, больное.
Процент деревенских на зоне значительно выше, чем на воле, деревенский там чуть не каждый второй. Говорят, русская деревня умирает. Это правда, и я знаю где – она умирает на зоне.
– Да я их на дух чую! Я его щас урою! – Рыжий вскочил на ноги, поднимая свою двухкилограммовую дубину для удара еще более сильного и страшного, и захотелось обхватить голову руками, защищаясь, но ты не сделал этого, только ниже ее опустил.
– Падла опущенная!
– Эт-та-та-та-та-та… – заикаясь, попытался заговорить очкарик, с трудом поднимаясь на своих толстых ногах в ватных сапогах с калошами, схватил рыжего за запястье, и они замерли картинно, не двигаясь.
Пробку у бутылки сорвало, и вода лилась на твою неподвижную голову и спину.
В метре от вас по ту сторону решетки стоял конвойный солдат. Он ничего не говорил, только отступил на шаг, чтобы не обрызгало. Сидевшие рядом тоже отстранились.
Беззвучно и властно, как видение, рядом с конвоиром вырос подосиновик-начкар. Был он сейчас не синий и не красный, а какой-то бесцветно-бледный.
Все, кроме тебя, встали.
Вода перестала литься.
– Ну?! – обратился начкар ко всем с грозным и требовательным вопросом.
– Беспредел, гражданин начальник! – забасил, заблажил хорошо поставленным уголовным голосом рыжий. Он обращался к начкару, но говорил не для него – как артист на сцене, обращаясь к партнеру, все время думает о зале.
Вагонзак внимал происходящему в вашей клетке, предвкушая дальнейшее развитие сюжета.
– Беспредел, гражданин начальник! Не можно нам с чуханом на одной киче находиться! Плановый прием пищи пора осуществлять, штефкать хочется, а тут этот сидит!
– А кто тебе сказал, что он чухан? – насмешливо и строго проговорил начкар в его, но и в твой адрес тоже.
– Да мне говорить не надо, гражданин начальник! Я эту нелюдь на дух чую! – вдохновленный реакцией зала, все больше заводил себя рыжий. – Нельзя по беспределу жить! Или мы его под шконку сейчас загоним или его убирай!
– Я тебя уберу, – зычно и властно оборвал вдруг зэка начкар.
В вагоне сделалось еще тише, но это было другое качество тишины. Ожидание сменилось разочарованием.
Рыжий провалил спектакль.
– Беспредел, гражданин начальник, – забубнил он, запоздало пытаясь если не спасти ситуацию, то хотя бы сохранить лицо.
– Ну а ты чего сидишь, как мокрая курица? – выключив из зоны своего внимания рыжего, обратился к тебе начкар.
Да, видок у тебя был…
Ты поднялся и прохрипел что-то даже для себя неразборчивое и еще ниже опустил голову.
– Курочка петушком поет, – хохотнул рыжий, вновь пытаясь привлечь к себе внимание, но шутка принята не была.
– Я за него заступился, – заговорил очкарик, обращаясь к начкару, рассчитывая если не на похвалу, то на сохранение статус-кво, но получил за это словесную оплеуху.