Свет проклятых звёзд

Юному принцу стало стыдно. Облегчающее боль снадобье практически избавило от неприятных ощущений, слёзы перестали катиться по лицу, и Алмарил, сделав над собой усилие, посмотрел в глаза гномьего короля.

— Извини, — тихо, но твёрдо произнёс сын Морифинвэ. — В нашу прошлую встречу я вёл себя хуже безмозглого орка. Прости меня.

Азагхал хмыкнул, сев рядом с заставленным пузырьками столиком.

— Однако, в отличие от безмозглых орков, что были лучше тебя, — взгляд внимательных глаз, смотревших из-под густых бровей, стал испытующим, — ты жив и прослывёшь героем. А их ждёт забвение и посмертное порицание.

— Они не заслуживают большего, — со злостью выпалил Алмарил и снова закашлялся.

— Я зашёл проведать тебя, — примирительно улыбнулся гномий владыка, когда новая порция лекарства подействовала, и эльф смог продолжить беседу, — потому что выдалось время перед советом у твоего дяди. Хотел понять, сильно ли тебя ударило по голове. Рана на виске выглядит несерьёзно, однако, судя по твоим речам…

— Я не шучу, и жара у меня сейчас нет, вроде бы, — серьёзно сказал принц, — мне правда очень стыдно за моё поведение. — Алмарил замолчал и вдруг улыбнулся. — Представляешь, владыка Азагхал, был момент, когда мне казалось, будто последним, что я увижу в жизни, будет морготова тварь с гномьим шлемом на голове. Но потом ящер развернулся, шлем упал, а после и я. Упал. Это было так глупо…

Отпив снадобье, эльф осторожно вздохнул.

— Почему твой брат не с тобой? — неожиданно спросил король Белегоста.

— Он дома, — равнодушно отозвался Алмарил. — Я давно его не видел.

Азагхал задумчиво отвёл глаза.

— Надеюсь, — произнёс он после молчания, — когда поправишься, останешься таким же разумным, как и после удара по голове.

Сын таргелионского нолдорана хотел засмеяться, но было слишком больно, и помешал кашель. Ненавидя свои переломанные рёбра, Алмарил, зажмурившись, задержал дыхание, а когда открыл глаза, рядом сидели только лекари.

Интуиция подсказывала, что Азагхал приходил не просто так, что произошло нечто важное, о чём, возможно сказано вслух не будет, к тому же гномий владыка сильно изменился с прошлой встречи, но думать обо всём этом не осталось сил. Хотелось закрыть глаза и отпустить себя, заплакать, закричать, чтобы кто-нибудь пожалел, только от одной мысли об этом становилось невыносимо стыдно.

— Что ты сидишь? — зло спросил знахарку юный принц, прищуриваясь. — Делай что-нибудь! Сколько я должен вот так валяться?! И почему снадобье горькое? Нечем разбавить? Или не умеешь?

От излитой злобы легче не стало, ощущение стыда только усилилось, однако подобное поведение немного вернуло в привычное прошлое и по крайней мере жалости к себе не осталось ни капли — одно презрение.

Но ведь именно такого отношения и заслуживает воплотившаяся в эльфа месть создателям Арды, не так ли? Значит, всё правильно.

***

Обсудив наедине с Маэдросом всё самое важное сразу после бегства морготового червя, исследуя руины осадного лагеря, Финдекано решил, что на совете ему нет смысла терять время, поэтому отправился к своим воинам, пока не определившись, самому ехать к отцу или отправить кого-то, дав подробные инструкции.

Проезжая мимо знахарских шатров, поставленных прямо на руинах, с тяжёлым сердцем осознавая, почему проще было переместить лекарей к раненым, а не наоборот, Астальдо снова едва не начал мысленно четвертовать самого себя за проигранную битву, однако разговор с Маэдросом, как ни странно, буквально вернул к жизни, и побег монстра теперь воспринимался позором для Моргота, а не для воинов Белерианда.

Стоявшая у палатки светловолосая девушка, о которой говорили, будто она в чём-то провинилась, поэтому и оказалась в опасной близости от Моргота, ласково гладила бинты на руке Сулиона, и Финдекано, почему-то остановив на ней взгляд, замедлил коня. Молодой Авар смотрел на эльфийку с нежностью, с которой всегда любуются хозяйкой своего сердца влюблённые мужчины, а она…

Сын верховного нолдорана невольно сравнил жесты, движения, взгляд и улыбку девы с образами из памяти. Что-то встревожило, вызвало смятение и беспокойство. Что-то неуловимое, непонятное.

Мысль перенеслась обратно из прошлого в настоящее, лошадь пошла быстрее в сторону большого костра.

***

— Вот так и бывает, — говорил Линдиро соратникам, стараясь хотя бы временно отвлечь от мыслей о потерях, — прозвища появляются порой из ничего, как и моё — Певец. За всю жизнь в Валиноре я сочинил только одну хорошую песню, но она так понравилась моим друзьям и брату, что мне стали говорить много лестных слов, назвали прекрасным менестрелем! А у меня просто было вдохновение.

Сына Асталиона слушали далеко не все: кто-то молчал, неподвижно смотря в огонь, кто-то пил, некоторые обсуждали вполголоса пережитое сражение с чудовищем.

— Та песня была о любви, — отворачиваясь от ветра, продолжал Линдир, — и сейчас я вдруг понял, что слишком давно не пел про чувства. Война захватила меня целиком, не оставив места ничему иному. А ведь было иначе. У нас у всех было иначе.

Было так, я любил и страдал, — начал напевать Нолдо, — было так, я о ней лишь мечтал.

Я её видел часто во сне

Ввысь летящей на белом коне.

Что мне была вся мудрость скучных книг,

Когда к следам её губами мог припасть я?

Что с нами было, королева грёз моих?

Что с нами стало, моё призрачное счастье?

Наши души купались в весне,

Наши головы были в огне.

И печаль с ней, и боль далеки,

И, казалось, не будет тоски.

Ну, а теперь хоть саван мне готовь,

Смеюсь сквозь слёзы я и плачу без причины.

Мне вечным холодом и льдом сковало кровь

От страха жить и от предчувствия кончины.

Понял я, больше песен не петь.

Понял я, больше снов не смотреть.

Дни тянулись с ней нитями лжи,

Аман слал нам одни миражи.

Я жгу остатки праздничных одежд,

Я струны рву, освобождаясь от дурмана,

Мне не служить рабом у призрачных надежд,

Не поклоняться больше идолам обмана.

Финдекано спешился и подошёл к костру. Музыка смолкла, но в сердце продолжала играть, снова пробуждая воспоминания.

Нарнис… Она дарила нежность и вечное сомнение. Все вокруг говорили, что женщина из Первого Дома Нолдор не может любить мужчину из Второго. Все говорили! Но Финьо не верил. Он убеждал себя и остальных, что Нарнис любит его! Каждый её поступок потерявший голову принц хотел считать доказательством искренности чувств, готов был верить во что угодно сам и заставлять верить других!

«Я жгу остатки праздничных одежд,

Я струны рву, освобождаясь от дурмана,

Мне не служить рабом у призрачных надежд,