Свидетельство

«Сильную армию»! Верно! Это даст возможность искупить нашу вину! Мы беремся выставить восемь дивизий. А на стороне Гитлера все еще сражается вдесятеро больше венгерских солдат! Так неужели во всей стране не найдется сейчас ста сорока тысяч человек, готовых, если потребуется, кровью смыть позор с Венгрии?

Читая о создании армии Освобождения, Хаснош посмотрел на Жужу Вадас. Как видно, это уж будет дело молодых.

«Мы должны засеять каждую пядь пахотной земли. Конечно! — думал Ласло. — Даже здесь, в Буде… Кому нужны сейчас украшения да цветочки. В такое время лук пахнет лучше роз. Эти простые слова партии люди должны понять!»

Ему хотелось вскочить, броситься по квартирам и тысячами раздавать людям Обращение. Или хотя бы созвать на митинг всех жителей района и прочитать им его…

«Не знали, что нам делать? — думал он. — Теперь знаем! Жаль только, что уже вечереет…»

Хаснош передал Сечи брошюры инструкции, а также печать районной партийной организации. Лайошу Поллаку вручил сверток с плакатами. Один назывался: «Отомсти за Будапешт». Это было первое воззвание, призыв, вступайте в новую армию. За сотню лет — первый плакат, призывавший венгра встать с оружием на защиту своей родины. Был и еще один — с постановлением бургомистра. В нем жителям города предлагалось выйти из убежищ, явиться по месту прежней работы, вернуть город к жизни.

— Ну что ж, товарищи. — Хаснош обвел взглядом собравшихся. — Кажется, все обсудили?.. Желаю вам успешной работы.

Это был уже третий райком в Буде, работу которого он проверял. Остались еще два.

И тогда с ободранного кожаного кресла в углу поднялся Мартон Андришко. Этот обычно тихий, молчаливый человек говорил спокойно, уверенно и удивительно красиво, как прирожденный оратор, и, слушая его и заслушиваясь им, люди не замечали даже его раскатистого палоцского «а». Андришко благодарил ЦК партии за доверие и от имени районного комитета торжественно пообещал работать не покладая рук.

А Хаснош, наклонив голову, внимательно слушал старого коммуниста и радовался. Кто сказал: слабое руководство?.. Вон какая у нас сила! И не в самих словах тут дело, а в той жаркой страсти и жажде дела, которые эти слова породили…

Поднявшись из-за стола, радостный и словно стряхнувший усталость, Хаснош распрощался.

Лайош Сечи пересел на его место.

— Что ж, товарищи, беремся за работу?

Уже заметно стемнело, но никому не хотелось уходить. Спорили, что-то доказывали друг другу — с азартом, вскакивая с мест, перебивая… К концу уже подходил запас пухлых, отваренных в соленой воде зерен кукурузы, выставленных в общей кастрюле на середину стола. И только когда замигали, догорая, коптилки, Сечи объявил:

— Встретимся завтра с утра.

Уже собирались уходить, как вдруг опять послышался голос Андришко:

— Товарищ Сечи, я должен кое-что передать тебе… от одного товарища… Но мне хотелось бы, чтобы все здесь услышали о нем…

Стало тихо, все выжидающе повернулись к Андришко.

— Ты помнишь молодого товарища по имени Лаци Денеш? Он был студентом университета?

— Что с ним? — Лицо Сечи посерьезнело.

В последний раз я говорил с ним совсем неподалеку отсюда — в жандармской следственной тюрьме. Его приволокли к нам в камеру после пыток, ослабевшего, без памяти. Он даже головы не мог поднять. Мы и кормили и поили его… А когда он пришел в себя, то попросил: если выживешь, говорит, передай товарищу Сечи… Ну, словом, что ему стыдно, что раньше он боялся… но что теперь он знает: умереть чистым и честным — не страшно…

Андришко умолк. Наступило долгое молчание. Наконец Сечи спросил:

— Что с ним сделали?

— Его увели на другой день. А вот сегодня от товарища Галика я узнал: замучили его палачи, убили…

— Он был мой хороший друг… — с трудом проговорил наконец Ласло. — Это он помог мне найти путь к партии… Страшно говорить, но его схватили у меня на глазах, на улице… Это было в начале ноября.

— Лаци Денеш? — переспросила Жужа Вадас. — Это не он был в Студенческом комитете?

— Да, он.

Значительно наморщив лоб, подал голос и Поллак:

— Невысокий такой, худощавый? Волосы черные?

— Были черные, — подтвердил Андришко. — Но после «обработки» по методу Петера Хайна он поседел.

— Товарищи, — поднялся Капи, — я предлагаю почтить память наших павших в борьбе друзей минутой молчания.

Все встали. Лайош Сечи смущенно перекладывал на столе бумажки, а Ласло вдруг устыдился своей неприязни к Капи.

В эту горестную минуту, посвященную памяти павших в борьбе, каждый почувствовал, как неотделимо связаны они друг с другом. И Лаци Денеш, именно их маленький Денеш, чье тело, может быть, в этот час плыло в ледоломе Дуная, сплотил воедино, создал, объединил их партийный комитет.

— Товарищи! Споем «Интернационал».

Не все знали слова гимна, да и не у всех был голос и слух. Пели наугад, как кто помнил — одни по девятнадцатому году, другие по передачам московского радио:

Весь мир насилья мы разрушим…

Но потом нестройные голоса их окрепли, слились воедино, и товарищи Лаци Денеша допели гимн, который затянул он в свою последнюю ночь… Впервые после стольких лет здесь, у подножия королевской Крепости, в самом сердце барской Венгрии, из забитых фанерой окон неслось:

…Это есть наш последний…

С собрания они вышли вместе. Молчаливой кучкой шагали по притихшему, погруженному в темноту проспекту Кристины.

— Да, теперь я совершенно точно припоминаю маленького Лаци Денеша, — бубнил себе под нос Поллак. — Он был немного бука, мы его даже прозвали «Бычком»… Но очень хороший товарищ…

Жужа Вадас шла молча: она думала о своих близких — погибшем брате, женихе, отце… Сколько людей пропало, и каких людей — честных, хороших!..

— Не к лицу нам, большевикам, лить слезы! — витийствовал тем временем Поллак. — Мы должны смотреть на вещи широко, так сказать, с размахом, рассматривать их в исторической перспективе.

Он говорил, глядя прямо перед собой, словно внушая самому себе: впервые за все это время привиделось ему, словно наяву, бледное, без единой кровинки, мертвое лицо невесты…

— Да, — говорил он, — ведь, если вдуматься глубже, и жизнь и смерть человека — явления не случайные. Мы, марксисты, не признаем категорий «случайности». Так называемая «случайность» попросту не существует. Все это — великие, всеобщие законы общественного отбора. Да, да, это они действуют на самом деле…

«Неправда! — протестовала в Ласло каждая клеточка его мозга. — Это не может быть правдой!..»

Растревоженный, он хотел услышать мнение старого Андришко, но когда они уже остались вдвоем, Ласло — что греха таить — постеснялся…

— Нет случайности? Как же так — нет? Есть! Почему же ей не быть? Или тогда выходит, что и муж Магды погиб — если это правда — по каким-то законам «общественного отбора»? Как же относиться к такой теории? Нет, нет, этого не может быть, это ложь!