СвиноБург
Шрифт:
А Серега Крот, который подавился макаронами на третий день возвращения из армии... Вся кухня была декорирована тем, что он ел... Его уже похоронили, а макароны все выметались и выметались из разных уголков кухни...
А Витька Жарик и его дружок Игорек, они завалили одного типа неместного в клубе и уехали, и их нашли... Через пять лет Игорек освободился без зубов, а Витька Жарик, Витька, здоровый как буйвол, еще остался и стал как скелет... Как мумия... Игорь говорит, что ТБЦ у Витька, «тубик», говорит, «леса и дожди, дожди и леса... Вот и вся хавка...»
А другой Игорь, которого я любил издалека,
И в коровью тушу бьет струя, и туша незаметно сползает по накату все ниже и ниже...
Он потом повесился на дверной ручке в хирургии... Какая хрупкость! Какая красота и какая хрупкость!
Невидимое течение несет их все ниже и ниже.
Кто из нашего класса остался? Только девочки, ставшие матерями.
Где Серега Курмай, который напился на выпускном и посрал со школьной крыши?..
Где Андрюха Ковалев? Он угонял лошадей. Где он теперь?..
Где Саня Шмайсер, который говорил, что в колготках ходят только бляди?..
Где мы все? Где?..
Плывущие вниз со шприцами, торчащими из изъеденных тел, с ножами в руках, и раны, раны... Эти раны как крупные цветы... И они плывут, усыпанные цветами... Бессердечие... Ха-ха-ха!!! Эта ослепительная звезда, единственная звезда на моем небе, папа, ты прав, но она как тысячи тысяч звезд, она ослепительна!
Подростки, которые зарезали того матроса в Марселе.
Он тоже плывет по этой реке... Постаревшие от смерти лица тех, кто были подростками, взрослые лица, расслабленные мускулы лиц, плывут они тихо и медленно, как бревна погибшего дома... Они не моют уже ног на ночь... Они не смеются... Не дергают девчонок за косы... Не ходят на танцы... Их сносит течением, прибивает к берегу... Как одинокие рыбы, они стоят, приткнувшись к ногам живых...
Амин, Поль-Венсан и его бабушка, у которой в руках шарф длиной в двадцать лет и который уже не умещался в комнатке, этот шарф волочется за нею по темной воде... Мать Поля-Венсана, снимающая чулком шкуру с кролика. Ее улыбка, обнажающая десны, и обнаженная плоть кролика...
Я сижу, обхватив башку, на кровати, посреди городка, имя которому Бессердечие. Мое мертвое поколение, мои мертвые, мальчики мои, мои сестры, мои собаки и кошки на асфальте, раскатанные, как коврики, воробьи, мертвые крысы, снегири, иволги, синицы и пустельги, ястреба и пересмешники плывут по этой реке!..
Это как падение огромного дерева. Как медленное падение гигантского дерева. Как седой волос мертвой матери в старом шарфе. Как ее старый лифчик в руках отца и его глаза. Глаза, полные ужаса. Она тогда уже умерла! А он, только увидев этот лифчик, понял по-настоящему!
Я тогда открыл ее шкаф, и все вывалилось!
– -- Не лазь туда!
– -- Ну что тебе там надо!
– --
Он отшатнулся в ужасе!
Горы тряпья, кучи маек, вязаные носки с дырами, старье, истлевшие шарфы, таблетки нафталина. А поверх этой кучи лифчик матери.
Отец отпрыгнул, как ошпаренный! Он уставился на него, будто это была змея!
В этом лифчике было так много смерти...
Я начал все собирать, быстро запихивать обратно! А он стоял рядом. Он ждал!Я отложил, отодвинул лифчик. Если он хочет, пусть возьмет его! Незаметно! Без объяснений! Без слов! И он взял его. Я заметил быстрое движение.
Он сразу успокоился. Это было так грустно...
Мы молчали потом на кухне. Стемнело, а мы сидели без света, вдвоем... Он был готов зарыдать.
Но сдерживался, слезы только наплывали, и это дрожание губ... Может, если бы кто-то научил, он бы просто сидел, а слезы пусть себе текут...
Но никто не научил. Всегда какое-то содрогание, а не очищение.
Черт, я будто обкурился насмерть! Я помню волос матери в своей тарелке.
Ничто не стоит то рыдание, которое можно сдержать!
Иногда я думаю, что нет никаких поколений...
Толян, по кличке Кузнечик. Это ему подходило как дистрофику кличка Жирный! Остаточные явления полиомиелита. Он мне показывал язык, ставил его поперек. Я был в восхищении! Он смеялся косо...
– -- Я уже таким родился --- Прихрамывая вышел из матери!
– -- Она была в шоке --- Я был отличный танцор!
– -- Пританцовывая, хватался за все мягкое --- За все, что пахнет женщиной! — Сестренка от меня шарахалась --- Ей повезло, она оказалась не в моем вкусе --- А может, и не повезло --- Я с нее трусы стягивал, когда приходили хахали ---
Он так и танцевал. Вместе со старухой матерью. А потом она устала танцевать и умерла, а Толян танцевал один! Соло. «Жизнь — это танец!» — приговаривал он. И он исполнил свой танец на табуретке! Он был неутомим! А потом сошел с этой табуретки и повис... Без света, в полной тишине...
– -- Жениться?!
– -- Рожать детей?
– -- Она будет ходить перед глазами --- Туда-сюда!
– -- Топ-топ-топ --- Скрипеть кроватью?! — И так каждый день?
– -- Каждую минуту что- нибудь?
– -- Надо то, надо се!
– -- А одежда?
– -- Всегда море тряпок!
– -- Я в нем не выплыву!
– -- Всякие губочки, штучки, бутылки, все готово упасть, мой стакан с зубной щеткой не выдержит!
– -- Уже пробовал!
– -- Никак!
– --
«Ну конечно, он может себе позволить курить с фильтром... Он живет для себя!»
Он трогал, щупал, совал во все мягкое, двигал там, скользил, все быстрей, быстрей, и с содроганием покидал, совал снова и снова покидал, и все пританцовывал...
По утрам на рыбалке он мочился в реку долгой длинной струей. Казалось, он стоит с удочкой. Посмеиваясь, оглядывался. Девушка выползала из палатки. Всходило солнце. Струя падала, он мне подмигивал. Таким я и помню его: на фоне рассвета, с долгой длинной струей, на берегу реки.
– ------------------------
– ------------------------
Запах зимы...
Я играл на полу. Оказывается, я уже родился! Ползаю по полу с железными машинками. Они громыхают. Стоит только родиться, и ты уже приносишь проблемы.
Пол был покрашен в желтый цвет. Я ковырял его и держал во рту куски краски.
Щели в этом полу мне казались огромными. Улегшись на брюхо, прижимался щекой к этим щелям и затихал. Оттуда веяло землей.
«Не лазь туда!» «Держите его!» «Он провалится!» «Да куда он провалится?!» «Живот не пустит!» «Ха-ха-ха!»...