СвиноБург

Я начинаю обход этого волшебного места, так похожего на древнюю крепость с картинок в книжке деда Вилли. Об этом я потом расскажу. Потом...

Запах глины, горячий песок на дворе, крики: «Давай! Давай! Где глаза?! На жопе!!!», под навесом здоровые тетки в синих халатах и платках, а рядом бак с холодной водой, и тетки ржут...

В самом аду работают расконвойные. Они почти всегда работают молча. Редко-редко они поют что-то. Сначала я их боялся, особенно когда в печи горит пламя, когда их спины, мускулы рук становятся красными, блестящими, их бицепсы напряжены, по спине течет пот, они на секунду замирают перед открытой печью... Дед орет что- то рядом, они — ноль внимания, он, видно, говорит, чтоб надели куртки, но им похую, молча они продолжают вытаскивать кирпичи с подъемника... Открытое жерло печи, жар, поднимающийся снизу, и сначала оранжевое пламя, потом пурпурное, а потом синее... Печь закрывается.

Они поднимаются. Плывут вверх, стоя прямо на ремне подъемника. Молчаливые, сдвинув брови, как ангелы, красивые, как ангелы, и беспощадные, как ангелы... Их длинные ноги, их ремни, свисающие небрежно, животы и кубики пресса, и волоски около пупков матовые, покрытые мельчайшей пылью... Трое молодых и один старше... Они все одинаковые, покрытые адской пылью. Я замираю надолго, смотрю, не отрываясь, как они поднимаются, а потом умывают друг другу спины, поливают друг другу на руки, появляются белые чистые куски тел, наколки, они передают шланг молча — все это в полной тишине, только издалека мат деда, а они спокойны, вода тепла и медленной струей обливает их животы и спины, обтекает их руки, их шеи, будто формирует их тела...

Я стою зачарован. Однажды, когда они только начали подниматься, я переминался, я хотел ссать, а потом забыл, стоял как громом пораженный, как заколдованный в этом заколдованном замке с татуированными ангелами... И я обоссался от восхищения!.. Я почувствовал тепло во всем теле. Все штаны, все сандалии были залиты.

Они шли мимо, даже не взглянув на меня, такие высокие, такие отрешенные... Медленно проходили мимо, а я стоял с ног до головы в моче... Я смотрел на них снизу, и казалось, это не они проходят, а ты проплываешь мимо по чудесной реке, полной блаженства и благодати... Мимо этих тел, как мимо скульптур... И тела их, обращенные к тебе, следуют рядом, плавно, как во сне... Я был восхищен и уничтожен! А они двигались медленно — казалось, они повинуются странному закону, плавно, как черные лебеди, скользят по воде... Я был готов упасть на колени!..

А потом щелкал зубами от холода, а дед орал, что надо заранее ссать.

– -- Понял?!
– -- Ты должен все выссать заранее!
– --

Он снимал с меня трусы, штаны, морщась, нес трусы куда-то, а я оставался голый, со сморщенным члеником своим и опущенными глазами...

– ------------------------

– ------------------------

Жизнь многих людей кажется такой бедной, такой одинокой... Но это и есть минуты настоящей жизни. Когда мир танцует для тебя, когда тебе кажется, вот-вот-вот... Он мой! Нет существа более одинокого, чем ты. И когда ты уверен, что нет в мире человека, который страдал более тебя, в этот момент ты менее всего одинок...

– ----------------------- Я помню, как мы были в доме деда Вилли, уже после его смерти. Моя мать, я и его сын, мой отец... Мы шли долго, поднимаясь в гору, все выше и выше. Мой жир тек по щекам, стояла жара, и отец матерился. Он был вынужден миновать места, где есть пиво. Мы шли все выше и выше, мимо скобяной лавки, оттуда пахло керосином, я медлил, вдыхая... Этот запах и запах подола прабабушкиной юбки для меня стал коктейлем счастья. Мы с ней ходили туда за большим замком и керосином для примуса. Она, слепая, жарила мне яйца... Просила только разбить...

Мы останавливаемся, мать грузна, она дышит часто и, обернувшись, смотрит на реку, на село. От нее пахло как от больной. Сильно пахло и тревожно...

Отец садится, закуривает. Я перебираю в руках камни. С одной стороны они горячие. После дождя на горе много червей. Они вылезают на поверхность.

Когда мы с дедом ходили за ними, он собирал их, подбрасывая ловко, как грач, и приговаривал: «Нехуя вылезать! Чё вы здесь не видали? Сидите в земле...»

А черви были меланхоличны. Они почти не двигались.

Мы трогаемся снова. Теперь мы почти миновали вершину. Отец и мать о чем-то разговаривают. Они всегда, когда вместе, разговаривают тихо-тихо. Но я знаю, что не для того, чтобы я их не слышал. Они иногда говорят так, чтобы самим не слышать друг друга.

Так бывает после того, как отец загуляет. Он становится смирным. К нему можно подойти. Можно его обнять, потрепать волосы на груди. Осмотреть подробно его тело, всякие родинки...

Мы начинаем спускаться.

Это другая сторона деревни. Здесь живут богаче. У них есть холодильники. У них есть унитазы. Некоторые ездят на своих собственных машинах.

Здесь сады совсем другие, другие заборы и другие улицы. Почти везде асфальт. Палисадники аккуратные, и заборы из камня. Это «немчура» — как их называет дед. Его здесь пару раз крепко избили. «Хотел кому- то засунуть», — сказал отец.

Здесь на цепях сидят другие собаки, не дворняги. Они молча подходят к забору и смотрят на тебя. А зимой они, красивые, пушистые, бегают рысцой по белым дворам. В них нет ни дружбы, ни рабства... Они как наемники. Может, их лечил дед Вилли...

Мы идем по улице. Я очень волнуюсь. Это другой мир, здесь, я чувствую, все по-другому. На нас никто не смотрит. Во дворах тихо и не пахнет едой.

Отец начинает нервничать. Он болтает без умолку. Он начинает строить мне рожи. Это крайняя степень. Мы с матерью молчим. Она любила деда Вилли. Она ему вводила катетер, когда он не мог мочиться. Рак простаты. Он стеснялся, а она говорила, что да ладно, ладно, я же врач... А он улыбался, от боли улыбался: «Я тоже врач...» Она потом делала ему морфий. В конце концов он махнул рукой. Он, наверное, так устал... От боли, от уколов, от стесненья, от того, что женщина копается в его члене... Мать мне потом рассказала, что он попросил ее сделать укол. «Надо кончить...» — сказал он. Мать все предусмотрела. Они такие предусмотрительные, врачи. Она унесла все, что он мог вколоть. Все. Все его ампулы, все его шприцы. Она оставила только его чемоданчик. «Если хотите, я у вас поживу», — сказала мать, но он отказался. Он хотел быть один. А она все унесла. Все выгребла и унесла. Его все эти штуки, которые он вводил, и звери засыпали... Он смотрел, оставался с ними один, пока они не уснут совсем... Хозяева не могли. А он оставался с ними один...

– -- Я поняла этот момент --- Когда он решил — Он не смотрел на меня --- Всегда старался смотреть --- Даже когда я вводила катетер --- А в тот вечер он отводил глаза --- Он был, как обычно, спокоен --- Но его глаза --- Он смотрел все время в окно --- Я думала сначала, он ждет кого-то --- Спросила, вы кого-то ждете?
– -- Нет-нет --- Так, говорит --- Я вывела мочу --- Ну как, полегче, говорю --- Да-да, спасибо, дочка --- Все хорошо --- И он молчал потом --- Лег и молчал --- Все время, пока я прибирала --- Я все поняла --- И никак не могла сосредоточиться --- Возьму одно, другое --- Никак не могу собрать флаконы, шприц потеряла --- Перчатки порвала --- А он вдруг поднялся на кровати и спрашивает, ты здесь?
– -- И голос совсем другой --- Такой твердый --- Да, я здесь, говорю --- Здесь --- Сейчас --- Он снова опустился и слышу — вроде бы заснул --- Я дверь закрыла к нему и все быстро собрала --- Потом села и жду --- Все тихо --- Он не встает --- Я подумала — может, ошиблась --- Нет --- Этот момент я помню --- Всегда его чувствовала --- Когда хотят кончить все --- Ну ладно, выхожу и обернулась --- А он стоит в окне, в своей комнате, и смотрит на меня --- В рубахе белой-белой --- Стоит и смотрит --- Так, наверное, на него смотрели звери его --- Те, которых он должен был усыпить --- А я как побегу!
– -- Как побегу!
– --

– ------------------------

– ------------------------

Я не мог стоять в середине комнаты. Здесь было так пусто.

Я сел на пол в углу, озираясь, как зверь в чужой клетке. И жизнь дедушки Вилли понемногу проникала в меня сквозь ноздри, через глаза и уши. Я сидел и слушал эту жизнь. Только вдалеке, где-то в саду, мать и отец опять о чем-то разговаривали.

Я сидел в комнате, где он спал. Сквозь ставни проникали плоские, как перегородки, потоки света. Меня поразила узкая кровать. В том доме, где я жил, кровати были широкие — на двоих, на троих... А на этой и я бы не смог повернуться. Она стояла голая, как скелет. Коврик, плетенный из старых тряпок. Тапочки. Высохшие. Я их помял в руках и поставил на место.