Свободное падение
Шрифт:
***
– Дядя Максим, а… куда это вы собрались?
– Ты перестанешь когда-нибудь меня дядей называть? – огрызнулся Гордиевский, примерявший новую рубашку и брюки – самые дорогие, какие мог себе позволить.
Вот засада! Именно в этот день – его единственный выходной, выделенный исключительно для похода на «Тоску», – Жорик явился не поздно вечером, как обычно, а в пять часов дня. Из-за этого одеваться пришлось в ванной комнате, где и повернуться толком было нельзя, не то что посмотреть, как сидит выходной костюм. Наверное поэтому настроение, как нарочно, было паршивее некуда и всё из рук
Неделю Максим продержался на своеобразной диете: почти не пил, не считая символического глотка виски на ночь, ел только овощи и мясо, отказавшись от любимых турецких бубликов с кунжутом, и, более того, даже не перекусывал после шести.
Этот трюк пришёл ему на ум неслучайно. В своё время Лера, его секретарша, впихивала в себя по три эклера ровно в полшестого. Заметив такой странной обычай, Максим поинтересовался, в чём дело, и узнал о чудодейственной диете, заключавшейся в отказе от любой еды на ночь. На фигуре его сдобной помощницы это никак не сказывалось, но, впрочем, Гордиевскому было грех жаловаться: добродушная Лера никогда не отказывала начальнику в дополнительных услугах, стоивших ему повышенных премий и косых взглядов коллег, особенно женщин, обойдённых таким вниманием шефа…
Да, было время… И вот теперь вместо спокойного ритуального бокала вина перед выходом приходилось объясняться с Шаневичем-младшим!
– Короче, вернусь поздно, – веско сообщил ему Максим. – А может, и утром, – зачем-то добавил он, коря себя за неуместный оптимизм.
– А парфюм у вас как называется? – с энтузиазмом поинтересовался Жорик, принюхиваясь.
– Чего?
– Ваш одеколон?
– А зачем тебе?
Меньше всего Максиму хотелось теперь делиться секретами мужского обаяния: купленный в местной лавке «парфюм» лишь отдалённо напоминал те, которыми он когда-то пользовался в Москве.
– Просто люблю запахи, – увлечённо продолжал его гость. – Я их все помню. Вот папа душился «Армани», когда с нами жил, а потом перешёл на «Келвин Клайн». А ваш похож на…
– Слушай, тебе тут ещё до понедельника торчать, не больше! – прервал его болтовню Гордиевский. – Сегодня лафа: меня не будет, смотри телек, музыку слушай. Но учти: чтоб порядок был, понял?
Однако Жорик не отставал. За эти несколько дней он, получив малую толику денег, отпущенных Мишелем на квартиру, успел сделать себе пару татуировок и прямо сейчас, непременно, очень хотел узнать мнение своего благодетеля. Однако Максиму было не до узоров на руках и шее Шаневича-младшего: неожиданно хватился очков – без них никуда! – и принялся искать их по всей комнате. Чертыхаясь, наконец нашёл очки под диваном, а поднявшись, обнаружил, что выпачкал брюки в рассыпанных по полу крошках от попкорна. Вот не заладилось так не заладилось…
– Убрался бы, что ли, хоть раз! И никаких чипсов на диване! – рявкнул Максим в сердцах и принялся отряхиваться.
– Да брюки у вас в порядке, не переживайте! Совсем не заметно, – успокоил его Жорик и снова взялся за своё: – Правда, а как вам мои тату? Кринжовые, или ничего?
– Ничего. Ничего хорошего, – уточнил Максим.
Нервничать из-за какого-то попкорна не стоило – не тот случай, поэтому он примирительно добавил:
– Кстати, тут периодически в домофон звонят разные мошенники. В разговоры не вступай, все равно по-турецки ни бум-бум, понял?
– Я что? Как рыба буду молчать, – поклялся Жорик. – А ваши книжки можно почитать? – добавил он, вопросительно глядя на небольшую этажерку с книгами – жалкое подобие роскошной библиотеки, которую
Гордиевский когда-то держал в загородном доме.– Книги? Да читай, пожалуйста. Только из квартиры не выноси, потом фиг найдёшь.
– А чемодан? – горестно спросил Жорик, когда Максим уже стоял в дверях.
– «Чемодан» тоже можешь почитать. На второй полке стоит.
Он жестом указал гостю на любимые томики Довлатова и поспешно удалился.
***
В юности Максим не то чтобы ненавидел, но крепко недолюбливал музыку. Началось это с попытки бабушки пристроить его в музыкальную школу, где он несколько лет с отвращением пиликал на скрипке, терзая себя и окружающих. После фиаско с музыкальным воспитанием Гордиевский перестал воспринимать этот вид искусства как нечто особенное: просто набор звуков, приятных или не очень. Как ни пытался Мишель, игравший на трубе в школьном оркестре, увлечь его джазом, Максим ухитрялся даже под самые жаркие джем-сессии сладко спать в последнем ряду.
Конечно, как любой культурный человек, родившийся во времена социализма, он ещё отличал Гайдна от Равеля и набрался кое-каких знаний специально для участия в «Кто? Где? Когда?», но не более того. Опера никак не входила бы в перечень его интересов, если бы… Если бы в этом мире не жила она.
Конечно, это ничего не меняло. Он никогда не считал её профессию чем-то особенным, достойным охов и ахов, отпускаемых заправскими меломанами. Но теперь… Теперь её имя, случайно появившееся здесь, в Турции, украшало афиши не только Большого, но и Оперы Гарнье, Ла Скала, «Метрополитен-опера»: несмотря на все политические и околополитические потрясения, заполучить её мечтали все. «Новая Мария Каллас», «Сопрано десятилетия», «Сара Бернар оперной сцены» – как только не называли её льстивые критики, всего десяток лет назад смевшие писать о её «несовершенной технике» и «неудачной внешности».
Внешность… Неужели тогда, в их первую встречу, он счёл её непривлекательной? Это не укладывалось в голове. Но, отстраняясь от их сложной истории, Гордиевский вынужден был признать, что она отнюдь не классическая красавица. Слишком большой нос – да, пожалуй. Высокие скулы, волевой подбородок и совсем не идеальная шея – да, это так. Всё спасали и меняли глаза – те самые, что смотрели на него со всех афиш центрального Стамбула. Именно глаза делали её такой, какой она была, – необыкновенной, харизматичной, запоминающейся…
Многие ехидно отмечали и недостатки её фигуры, особенно не самый высокий рост и слишком большую грудь. Что ж, в последнем вопросе Гордиевский мог похвастаться стопроцентной, абсолютной необъективностью!
…Оперный театр Сюрейя показался Максиму каким-то тесным, излишне вычурным. Несмотря на прохладную погоду, внутри было душновато и пахло чем-то терпким и пряным, будто зал специально обработали недорогими, базарными духами. Скромный наряд Гордиевского резко контрастировал с фраками и брендовыми костюмами турок: видимо, в оперу принято было наряжаться как на праздник.
Вежливо подняв весь третий рад партера, заполненный задолго до начала представления, Максим с удовлетворением уселся на своё место: Варгик не подвёл, достал билеты что надо. Главное, артистов будет видно как на ладони – лучше, чем с первого ряда, утыкающегося в оркестровую яму.
– А чем она так хороша, эта Тельман? – услышал он родную речь и невольно обернулся.
Прямо за ним сидели три русские дамочки средних лет, разряженные похлеще турчанок.
Смерив Гордиевского равнодушным взглядом, они продолжили начатый разговор.