Свободных мест нет

Может, взятку нужно было как-нибудь дать? Конечно, нужно было дать. Сейчас спал бы в теплой постели, а не мерз на улице. Но, если честно, не умел Кузяев взятки давать, не давал никогда. А это не так-то просто, это уметь надо. Да и стыдно же. Тем более женщине давать деньги. Если бы цветы там, конфеты…

Кузяев задубел окончательно. Хорошо еще зимы здесь теплые, с их северными не сравнить. Сделав еще круг, Кузяев взошел на гостиничное крыльцо: двери были безнадежно закрыты, в пустом вестибюле царил полумрак. Он постучал нога об ногу, попрыгал и быстрым шагом направился в сторону вокзала.

Может и дошел бы Кузяев в эту ночь до вокзала, если хотя бы все улицы были освещены, или знал он город хорошо. Но ни того, ни другого не было, а может просто судьба такая выдалась Кузяеву. Но заблудился он окончательно, и замерзший и несчастный забрел в первый попавшийся подъезд – ладно, что в подъездах свет горит все ночи напролет, – и прислонился к теплой батарее тут же, в парадной. Но из выбитых окон дуло, расхлябанные двери раздражающе постукивали от сквозняка, и Кузяев перебрался двумя этажами выше. Уселся на свой портфель у батареи и заклевал носом. А чуть свет где-то наверху хлопнула дверь квартиры, и раздались гулкие шаги по ступеням. Кузяев вскочил, подобрал свалившуюся шапку и стал озабоченно смотреть в окно. Жилец откровенно-подозрительно его осмотрел.

Дом просыпался. Кузяеву ничего не оставалось, как, зябко ежась, выйти в утреннюю промозглость. Он долго искал открытую закусочную, нашел, пил теплый приторно-сладкий кофе в граненых стаканах с черствыми пирожками.

Дела свои сегодня Кузяев закончил несколько пораньше. Но уезжал он только завтра. Он зашел в магазин и купил за четыре рубля коробку духов «Международный женский день», хотя до праздника было еще далеко: это была взятка. Положил коробочку в портфель и поплелся в гостиницу: может быть сегодня… Если сунуть незаметно в окошечко, сразу из портфеля…

Дама за стеклом была другая – полная брюнетка с тяжелыми от туши ресницами. Наманикюренными пальчиками она брала из лежащей рядом салфетки тонко нарезанные кружки сервелата и томно отправляла их в рот.

– Здравствуйте, – заискивающе поздоровался Кузяев. – Мне бы переночевать…

– Свободных мест нет, – процедила администраторша, зажав зубами недожеванную сервелатину.

– Мне одно место, одно, понимаете? Неужели у вас не найдется одной-единственной кровати на всю гостиницу? – отчаянно зашептал Кузяев.

– Гражданин, вы что, не понимаете: мест нет и не будет, – официально сказала брюнетка и потянулась за следующей колбасой.

«Эх, нужно было сразу сунуть, – досадливо подумал Кузяев. – Или сейчас самый раз…»

Он незаметно оглянулся по сторонам – не помешали бы – прижал коленкой портфель к стойке, раскрыл, – там на грязном полотенце лежала яркая коробочка «Международный женский день» – других подходящих в магазине не было. Как бы это…

Кузяев стал исподтишка, постепенно, снизу вверх рассматривать администраторшу. Обвел глазами ее необъятный бюст, обтянутый тонким свитером с широким воротником, – в вырезе свитера лежали золотой православный крестик и медальон со знаком зодиака (Кузяев не понял, каким), пухлые пальцы с толстым обручальным кольцом и перстень с массивным камнем, мягкий подбородок, яркие губы, – втягивая одновременно тонкий дурманящий аромат («наверняка не четырехрублевый», – подсознательно отметил Кузяев), смешанный с запахом сервелата. Взгляд несколько задержался на жующем рте – Кузяев даже сглотнул, а когда поднял глаза еще выше, то оказалось, что администраторша тоже смотрела на него, но так, что тот быстро захлопнул портфель со взяткой и поспешно отошел от стойки.

Сегодня вечер выдался холоднее – ветер с мокрым снегом лепил в лицо. Кузяев поднял воротник, втиснул голову в плечи и зашагал по своему вчерашнему маршруту. Такое зло разбирало Кузяева, что он даже мимо гостиничных дверей проходить не мог, – так и ходил подковкой, топча свежевыпавший снег. Добрая половина окон чернела своим незажженным светом.

«Ведь есть места, есть! И что ей жалко, если я ночь переночую? Ведь не бесплатно. И не у нее в квартире – в гостинице, по закону», – размышлял Кузяев.

Он задрал вверх голову на горящие окна, представил счастливчиков за этими окнами, в теплых светлых комнатах, в чистых постелях. Можно найти кипятильник и вскипятить чай. Горячий. Кузяев снова сделал горлом крупный глоток. Еще ветер обнаглел совсем и дул под пальто и за воротник, и даже под брючины поддувал, под которыми не было теплого белья.

Кузяев вдруг ясно представил толстую администраторшу, ее пухлые, в перстнях пальцы, культурно выбирающие из салфетки ломтики сервелата, жующий рот, и засипел:

– С-с-с… – Он хотел сказать «сволочь», но вспомнил взгляд, от которого не захочешь, да почувствуешь себя клопом, и выдохнул зло: – С-сука.

Кузяев подошел к входу и стал поглядывать на дверь. Входили и выходили люди, с сумками и безо всего, зажигались темные окна, гасли зажженные.

«Для них есть места, – раздраженно думал Кузяев. – Для всех есть места, для меня – нет места».

Кузяев так решительно вошел в холл, что швейцар не успел и глазом моргнуть. Подошел к стойке. Толстая администраторша пила чай, выбирая ложечкой из баночки от детского питания клубничное варенье.

– Послушайте! – нагнулся он к окошечку. – Ну у вас же есть места! У вас прошлую ночь одиннадцать окон так и не зажглось. И сейчас – есть ведь! Есть!

Ложечка с вареньем застыла на мгновенье в воздухе, вскинулись тяжелые ресницы, и на Кузяева глянули строгие удивленные глаза:

– Гражданин! Вы тут не хулиганье, а то сейчас быстро милицию позову!

– Ну послушайте! – взмолился-закричал Кузяев. – Неужели у вас не найдется одного места, одной-единственной кровати?! Я могу на раскладушке. Я не хочу больше на улицу! Я замерз!

Рука с чашкой слегка задрожала от негодования и возмущения.

– Гражданин, выйдите отсюда! Костя! – позвала администраторша швейцара.

Кузяев понял, что это всё. Что сейчас подойдет этот вышибала-Костя, и Кузяев ничего, ну просто ничегошеньки не сможет сделать. Тогда он вцепился в стойку, но ухватиться было не за что, – пальцы скользили по полированному дереву, и Кузяев еще отчетливее понял, что конец пришел окончательно. Он оглянулся на администраторшу и, встретившись с ее взглядом, клопом себя почувствовать не возжелал, а возжелал вдруг стукнуть ее хорошенечко. И уже дернулся в порыве, но понял, что не дотянуться. Тогда Кузяев сунул лицо в окошечко, больно стукнувшись лбом и подбородком о края, и что было силы плюнул в это ненавистное лицо. Слюна попала в пухлые пальцы, державшие чашку, и повисла на огромном камне перстня. Администраторша заверещала, вскочила, как ошпаренная, бросив на стол чашку, и прижалась к стене, ожидая дальнейшего нападения. Но Кузяев выпрямился, и так яростно зыркнул на не спеша подходившего к нему Костю, что тот остановился вдруг в нерешительности. Кузяев покрепче зажал в руке свой портфель и независимо вышел в ночь.

1985 г.

1989 г.

Вояж

Данилушкин человеком был нервным, с тонкой душевной организацией. И очень ранимый. Данилушкин был поэт.

Плохо было Данилушкину, во всём плохо.

Жена его бросила. Жене что? – жене мужик в доме нужен, чтоб зарплату приличную приносил, и вообще… А какая у Данилушкина зарплата, если он институт свой научно-исследовательский бросил, где ничего-то он не исследовал, а только от скуки умирал, – и ночным сторожем работать пошел: чтобы на стихи больше времени тратить. А со стихов приработка не было никакого. Тем более писал Данилушкин совсем не о том, как он Родину свою любит, и просторы ее необъятные не воспевал. Данилушкин и сам толком не знал, любит он Родину или нет. Жена – другое дело; жену Данилушкин очень любил. Не понимала вот только она его, потому и бросила. Если бы понимала – ни за что не бросила бы! А так разменяли они свою двухкомнатную: жена с ребенком и тещей в однокомнатную поехали, а ему комнатушка в коммуналке досталась. Данилушкину поначалу всё равно было, куда его поселят – в коммуналку, так в коммуналку, – в таком душевном состоянии он находился.