Свободных мест нет

Почему-то вдруг вспомнилась фраза – наверное, из какого-нибудь кинофильма: «Благодетель ты на-а-аш…» Валерий громко фыркнул. Девушки на секунду прекратили работу и глянули на Валерия.

– Ничего-ничего, это я так, – сказал он, – про себя.

Валерий и опомниться не успел, как дыра была заделана, ровно, гладко затерта. Оставшимся раствором девушки еще на стене дыру от старого выключателя заштопали, чего, впрочем, совсем и не обязательно было делать.

– Может, еще где чего надо?

– Нет-нет, всё, спасибо. Очень хорошо сделали. Молодцы, девушки! Хорошо работать умеете! – крикнул Валерий, как на собрании. – Ну, сколько с меня? – он торжественно полез в карман за деньгами. Он думал, что девушки сейчас смутятся, будут что-то робко мямлить, смотреть в пол, и тогда он даст им шесть рублей. Они поблагодарят и уйдут.

Но Тоня – она была, конечно, за старшую – сказала, преодолевая всё же некоторую неловкость:

– Рублей пятнадцать.

Валерий подумал, что ослышался, он так и застыл с рукой, лезущей в карман. Но нет, она сказала «пятнадцать», он не ослышался: «рублей пятнадцать».

– Сколько?! Да вы что? Почему так много? – Его блаженная улыбка вдруг превратилась в растерянную, лицо задрожало.

– А сколько вы хотите? – уже смелее спросила Тоня. – Мы, например, у одного мужика щель в стене заделывали, так он нам двадцать дал и еще обедом накормил.

– Ну вот, я знаю, окно покрасить – шесть рублей стоит, – стараясь держаться по-прежнему бодро, выдавил Валерий. Он решил поторговаться, не платить же в самом деле пятнадцать рублей: это же с ума сойти! – А тут и дыра-то совсем маленькая была…

– То малярные работы, а у нас штукатурка, она дороже. Нужно было сначала о цене договариваться. Мы такие тяжелые ведра тащили…

Валерий судорожно шарил по карманам; он вдруг вспомнил, что денег у него совсем мало. Он только восемь рублей нашел.

– У меня и нет таких денег… – Он еще что-то лепетал, несколько раз пересчитывая свои восемь рублей.

Неловкая сцена затягивалась, нужно было с этим как-то кончать.

– Ну давайте хоть десятку, – девушки уже всё свое собрали и стояли у дверей комнаты, ожидая расчета.

Валерий почувствовал, как изменилось вдруг положение, что из бравого хозяина он превратился в просителя. Ему казалось, что они, пока он жалко пересчитывает свои восемь рублей, презрительно меряют его взглядами.

«Может, у соседа взять? – лихорадочно соображал он, стараясь не смотреть в сторону девушек. – Что-то тихо: его нет, наверное. Что же делать? Десять рублей за такое пятнышко! Ничего себе, что за цены?! Фу, как нехорошо получилось. А впрочем, – промелькнула подленькая мысль, – не будут же они его теперь отковыривать… Дело-то сделано».

– Вы знаете, у меня только восемь – больше нет…

– Ладно, сколько дадите, столько и хватит, – отрезала, наконец, Тоня и взяла восемь рублей.

Девушки забрали свои ведра и, уже не аккуратничая, протопали к выходу по крашенному полу, оставляя большие белые следы…

1985 г.

Свободных мест нет

«Но покамест во рту – слюна –

Вся страна вооружена!»

М. Цветаева

У Кузяева в этом городе были кой-какие дела и не было знакомых. Где он проведет две ночи, выпавшие ему на чужой город, Кузяев представлял смутно.

Весь день проваландавшись по своим делам, ближе к вечеру, когда короткий зимний день, едва успев появиться на свет, умирал, Кузяев направился в единственную в городе гостиницу. Вообще-то Кузяев человеком был сугубо домашним, никуда из дома не выезжал за редким исключением, но наслышан, конечно, был, что «в городах в гостиницу устроиться тяжело» (может потому и не выезжал). А тут такое дело важное подвернулось, очень нужно было, одним словом, – ничего не поделать. Днем, пока бегал, о ночлеге не думалось: «А, как-нибудь». И вдруг разом – темень непроглядная, и идти некуда. И поплелся Кузяев в единственную в городе пытать свое счастье. Не на улице же ночевать.

Перед самой гостиницей – новым пятиэтажным здание со стеклянной дверью несколько всё же оробел, потоптался, оббивая снег с ботинок, прошел, затаив дыхание мимо мощного швейцара, смерившего Кузяева взглядом с головы до ног, от чего тот внутренне скукожился, и направился к окошечку, где, по его понятиям, должен находиться администратор.

– Мне бы переночевать… У вас есть места? – жалобно спросил Кузяев у пишущей что-то дамы за толстым, с окошечком, стеклом.

Не отрываясь от писанины, дама сказала монотонно, уголком глаза едва взглянув на Кузяева:

– Мест нет и не будет.

Кузяеву стало грустно.

– Хотя бы на одну ночь… – попросил он.

Дама подняла голову, очень внимательно посмотрела на Кузяева, не скажет ли он ей еще что-нибудь. Кузяев сделал собачьи глаза и сказал тише: «Пожалуйста». Но дама, видимо, ожидала совсем не этого, потому что нахмурила брови и отрезала:

– Гражданин! Я же вам русским языком сказала: мест нет и не будет.

Кузяев еще немного потоптался у окошечка: так сразу прощаться с надеждой не хотелось. Он прошелся по вестибюлю, странно пустынному в этот час, присел в кресло у застекленной стены, поставил на колени портфель с дорожными пожитками – больше у Кузяева вещей не было. Вдруг откуда-то из-за фикуса, стоящего у дальней стенки, где вестибюль загибался и коридором уходил в левое крыло, послышался старческий кашель. Кузяев вгляделся в полумрак и разглядел лежащего на составленных стульях человека в сапогах. Тот тяжело повернулся, сел, продолжая сипло кашлять. Это оказался старичок с восточным сморщенным лицом, в тюбетейке и ватнике. А когда старичок за чем-то полез в карман брюк, ватник распахнулся, и Кузяев ахнул: вся грудь старичка была увешана медалями, а чуть выше посверкивала золотом Звезда Героя.

«Ну уж если для него места нет…» – тоскливо подумал Кузяев. Но идти ему всё равно было некуда, и он сидел. Через некоторое время он увидел идущего к нему швейцара, конечно, понял, зачем тот к нему направляется, и тяжело вздохнул.

– Гражданин, вы кого-нибудь ждете? – спросил швейцар.

– Нет, – сказал Кузяев упавшим голосом.

– Посторонним сидеть здесь запрещается.

Кузяев снял с колен портфель и направился к выходу. На крыльце постоял, обдумывая свое положение, снова обернулся к двери, инстинктивно потянувшись к теплу и свету, но натолкнулся взглядом на тяжелую фигуру швейцара, стоящего в стеклянном проеме, широко расставившего ноги, и сердце Кузяева тоскливо сжалось.

Часа три кружил Кузяев вокруг гостиницы. Зажигались новые окна, приходили проживающие, для которых были места. Несколько окон, заметил Кузяев, так и остались темными. Часов в одиннадцать, когда, по подсчетам Кузяева, должны были гореть все окна, где есть проживающие, оставалось двенадцать незажженных окон. Кузяев их хорошо приметил, отсчитал и приметил. Потом окна постепенно стали гаснуть, в начале первого зажглось окно из тех двенадцати. Одиннадцать не зажглось вообще.

Кузяев так увлекся подсчетом и размышлениями, что не замечал ни холода, ни усталости. Кто жил в этих одиннадцати номерах, почему они не пришли? Да и жили ли вообще? Эта мысль не давала Кузяеву покоя. Неужели во всей пятиэтажной гостинице не было одного койко-места для бездомного Кузяева? Не может этого быть. Для кого же тогда были эти места? Кузяев вспомнил дедка в тюбетейке, под ватником у которого висела Золотая Звезда, – и совсем ничего не понял.