Свое и чужое время
Шрифт:
Буйно трещал костер, слизывая цепким пламенем огня радость и пот чужих тел, упокоившиеся в вещах.
— Зачем? — говорят, тихо простонала Луиза, увидевшая объятыми огнем плоть и кровь своей мучительной, но неповторимой юности, и ушла в дом, ни разу не оглянувшись на горящий костер…
С этого вечера их постелью стала черная бурка и ночь. Кроватью — каштановый пол, заставлявший Димтро в неистовстве протяжно и долго стонать, обескровливая уставшую плоть женщины глухой и угрюмой местью… Свидетельницей исступленных вскриков женщины, перебивавшей возбужденное дыхание зверевшего старика в желании извести свою и чужую жизнь, ставшую в тягость, была только ночь…
— Бес! Бес!..
И вот однажды под утро деревня услышала злобное ворчание Димтро, матерившего Луизу
Хоронили Димтро и Луизу в одном гробу, провожая под гром духового оркестра, игравшего «Интернационал».
Рассказывают, что их общая могила находится под сенью громадной магнолии.
Действительно, на сельском, кладбище, где и у нашей семьи имеется фамильный уголок, стоит одна такая магнолия, изувеченная грозой. Но под ней нет никакого холмика, который бы указывал на погребение. А может, холмик с годами разровнялся и в самом деле под этим деревом на дне могильной ямы лежат две судьбы, два яростно любивших жизнь человека, не щадивших ради нее ни себя, ни других… Вот так и вот здесь, где завершается в этом мире все, закончилась эта история, точнее, предыстория этого двора, если она в самом деле имела место. А пьедестал все пустует, как и прежде, неся жгучую загадку из поколения в поколение. Нет-нет да снова наткнется взгляд прохожего на него, рождая все тот же вопрос… и пройдет мимо, неся в бренном теле сладостную истому воплотиться в камень, став хоть отзвуком миновавших страстей своей эпохи…
Началась новая жизнь, потребовавшая от людей новых усилий. И люди, отдаваясь труду, забывали себя, раскачивая земной шар, чтобы после хорошенькой встряски поднять все лучшее на нем и порадовать сердца ближних. В единении людей, устремленных вперед, было общее счастье — одно на всех.
В конце тридцатых годов, когда только-только минуло чуть более трех лет моему появлению на свет, вспыхнули для меня яркие краски и запахи жизни, с помощью которых впоследствии я определял вещи, людей и события. Каждый человек был наделен своим неповторимым цветом и запахом, так же как и события и вещи, окружавшие меня в микромире.
Подъезжали к двору и съезжали с него подводы с возбужденными лицами колхозников под развернутым кумачом, залихватски, с какою-то веселою злостью размахивавших руками и игравших белками ошалелых глаз. Гудели густо и протяжно, овеянные запахами разнотравья. За ними с несколько понурыми головами следовали другие, но без кумача, как бы пристыженные, с ленцой и нехотя. Потом, собравшись вокруг пьедестала, все слушали сосредоточенно и зло разрывавшиеся в воздухе звуки духового оркестра, расположившегося подле массивного камня. Помню в какие-то разы своего большеглазого дядю в одной из комнат дома-особняка рядом с Фролом Ивановичем, звонко щелкающим костяшками счетов. А за спиной Фрола Ивановича, человека с широкой улыбкой, два большущих гвоздя. На одном из них — непомерно большая шляпа цвета малинового кречета, на другом — серая с наружными карманами тужурка. На подбородке Фрола Ивановича была глубокая ямочка, делавшая лицо его похожим на большую грушу с глубоким пупочком. Ловя мой пристальный взгляд, обращенный на ямочку, и мое неодолимое желание узнать, что это такое, дядя брал мой указательный палец в руку и подносил к подбородку Фрола Ивановича, шутя:
— Все это широкое лицо, — дядя рисовал в воздухе свободной рукой овал в два раза больше, чем на самом деле был у Фрола Ивановича, и смеялся, — вышло из этой маленькой дырочки! — и трепал меня за волосы.
В комнате стояла музыка: щелкали без устали костяшками счетов, иногда вовлекая и меня в эту веселую игру. Я был любим этими взрослыми людьми, создавшими таинственную музыку. Но однажды, в один из летних дней, все кончилось, — люди с каменно-жесткими лицами покидали комнаты и уходили, позабыв про музыку. Было похоже, что кто-то, тот, кто сам никогда не играл в веселые игры, расстроил все инструменты и теперь никогда никто не сможет играть, как прежде. Много позже мне открылась
причина разлада любимой мной музыки, когда немногие из ушедших стали возвращаться после длительной отлучки безрукими и безногими. В числе этих немногих был и Фрол Иванович. Расхаживая по двору на скрипучих палках, он грустно шутил, встречая мой встревоженный взгляд:— На трех ногах, брат, на трех… — И большими натруженными ладонями, свисавшими вдоль костылей, хлопал по ним и, раскачивая на них большое, теперь уже изуродованное тело, уходил прочь…
Потускнела жизнь во дворе. Теперь в щелканьях костяшек не было музыки, была угрюмая, сосредоточенная работа. На опустевшем стуле моего дяди я видел расплывчатое лицо с большими грустными глазами, и, уткнувшись в пустоту стула, в котором продолжал жить дядя, я крепко обхватывал его руками и рыдал. И чем больше я плакал, тем сильней ощущал, как шумит в моих детских жилах горячая кровь, связавшая меня с дядей одной общей скорбью и любовью друг к другу. Такая нерасторжимая связь жила между живыми и мертвыми. Я видел и ощущал всем своим телом, что теперь эти люди, оставшиеся в живых, никогда не смогут без боли в сердце по-настоящему смеяться, как прежде. Каждый из них хранил в кармане, чтобы не дать забыться, фотографии тех, чьи имена были неотъемлемым звеном в одной цепи их жизни… А жизнь продолжалась, она была оплачена живыми и мертвыми кровью. Мало-помалу она набирала силу. В деревне построили первый послевоенный магазин. Поставили его у входа во двор правления колхоза по левую руку. За ним — одноглазую сторожку. И вскоре Фрол Иванович привел во вновь, открывшийся магазин толстяка с чисто выбритой головой, говорившего с придыханием, и магазин стал работать.
— Ну вот, — сказал Фрол Иванович, — функционируй, Беслам Иорданович. — А сам повернул во двор, раскачиваясь на костылях.
И с этого дня началась новая веха в жизни двора, близкая мне и моим сверстникам.
В этом дворе мы смотрели первые фильмы, слушали первые послевоенные марши духового оркестра нашего колхоза. Здесь разворачивались события последующих лет. Отсюда уходили первые «эмиссары» в соседний колхоз, чтобы совершить обоюдовыгодную сделку и многое другое по личной инициативе самого Беслама Иордановича, давшего новое толкование слову «эмиссар».
Я хочу рассказать одну небольшую историю, разыгравшуюся на моих глазах, а потому достоверную…
Как-то летним днем, когда я сидел на лавке перед магазином и глядел на ссорившихся воробьев на пьедестале, пришел Фрол Иванович и, погладив меня по голове, опустился рядом и завел разговор с вышедшим к нему Бесламом Иордановичем о пшенице, которую должны были завезти для распродажи колхозникам по льготной цене по случаю недорода в нашем колхозе. И в разговоре между двумя этими людьми я и услышал нечто такое, что не имело никакого отношения к пшенице и другим подобного рода делам.
— Долго ли будет мозолить глаза этот срам? — спросил тогда Беслам Иорданович, показывая похожей на женскую пухленькой ручкой с короткими и толстыми пальцами в сторону пьедестала.
Фрол Иванович поднял глаза на пьедестал, хорошо отсюда просматривавшийся, и улыбнулся. Воробьи, нахохлившись, шумно делили срез пьедестала.
— Это вовсе не срам! — возразил Фрол Иванович Бесламу Иордановичу, что-то обдумывая. — Это — ценная порода. Со временем используем по назначению…
— Ценная-то ценная, — подхватил Беслам Иорданович и, поморщась как от боли, добавил: — Хоть бы корзину с цветами, что ли, поставить…
— Можно и корзину, — согласился Фрол Иванович, он же бухгалтер колхоза, должно быть, ведя сложные бухгалтерские операции в уме. — А что, это идея! — И после небольшой паузы с улыбкой присовокупил: — Не поднять ли тебя на него?.. Ты видный такой и в меру грузный… А что…
— Меня-то за что? — не ждавший такого оборота, волнующе придыхая, спросил Беслам Иорданович, он же завмаг и большой ценитель формы и содержания. — Есть у меня на примете один предмет, способный украсить эту ценную породу. Сделан он из бронзы. Говорят, ученый… — И завмаг движением пухленьких рук описал в воздухе бронзовый лик. — Надо бы посмотреть. Это в соседнем колхозе «Рассвет».