Свое и чужое время

Транквилион Транквилионович Светониа подошел к стоявшему особняком Фролу Ивановичу и, предваряя ответ улыбкой, сказал:

— Замечательное приобретение!

Толпа, обступившая историка, шумно загукала, выражая восторг, и сразу же заполыхала алым огнем нетерпения, глядя в рот Транквилиону Транквилионовичу, чтобы подхватить из уст его имя бронзового изображения и передать дальше.

— Это есть Петрарка — итальянский поэт эпохи Возрождения! — сказал историк голосом и тоном, какими говорят учителя в начальных классах. Он хотел назвать и век, но, подумав, что ветхость петрарковского времени может несколько уменьшить к нему интерес, ограничился поздравлениями.

Как-то сразу размякший Фрол Иванович повис на костылях и, глядя куда-то отрешенным взглядом, спросил:

— Говоришь, поэт?

— Поэт! — подтвердил историк и выбросил вперед левую ногу.

Глянувший вослед удалявшемуся историку Фрол Иванович смачно сплюнул в траву и, неистово гребя костылями к конторе, выматерился крепким квашеным русским матом.

Жизнь с этого дня во дворе правления колхоза вошла в свое русло и потекла ровно, преодолевая временные трудности. Работники конторы теперь все чаще выходили к памятнику Петрарке и, с уважением разглядывая бронзовый лик поэта, курили, мысленно переносясь в незнакомую им и далекую Италию. Иногда сюда приходил и Фрол Иванович, как-то плохо привыкший к памятнику поэту. И, чтобы самому тоже участвовать в разговорах, иногда задавал неожиданно вопросы.

— Как думаете, — спрашивал Фрол Иванович, — мог бы этот поэт принять нашу действительность и жизнь?..

От такого неожиданного вопроса даже самые бывалые люди пожимали плечами, уставясь долгим взглядом на Петрарку, словно желая прочесть ответ в бронзовом лике. И только после продолжительного молчания кто-нибудь из самых бойких высказывался так же витиевато.

— Жизнь бы принял, а действительность — нет!..

— Вот то-то, — говорил Фрол Иванович и, медленно набухая неприязнью к поэту из-за утраченной Алии, грустнел, ясно представляя себе предстоящие скачки. — А лошадь-то, она живая…

— Ну что же теперь! И памятник тоже штучка забавная! — утешали Фрола Ивановича конторские работники, зная, что творится в душе их старшего собрата.

Если многие конторские работники примирились с утратой Алии, то Фрол Иванович и Беслам Иорданович ходили печальные, избегая друг друга, чтобы не бередить раны. Приближались скачки, а лошадь, как ее ни ждали, не возвращалась в родной колхоз.

— Может, в том колхозе ей лучше? — высказался Беслам Иорданович вслух.

— Колхоз есть колхоз, — резонно ответил Фрол Иванович, сердито хмурясь от тревожной мысли, что ЕЙ там лучше…

— Ломаю себе голову, не сплю, — признавался Беслам Иорданович, хватаясь пухленькими ладонями за чисто выбритую голову.

— Не спи, — отвечал Фрол Иванович и, круто повернувшись спиной к завмагу — в который уж раз, — уходил прочь, ругая себя за оплошность. Затем, спустившись с перелаза во двор, задерживался перед памятником, спрашивая себя: — Как его, бишь? — и, напрягая память, неожиданно добрел к памятнику. — Ишь ты, как понимающе глядит…

К памятнику Фрол Иванович трудно, но привыкал. Поэтому расставаться с ним не хотел. Но не хотел ни под каким видом лишиться и лошади. Когда пролетела не одна неделя со дня обмена Алии на Петрарку, Фрол Иванович в сердцах заглянул еще раз к завмагу и там собрал совет с участием историка, чтобы окончательно решить вопрос о скачках и лошади. Приняв перед обсуждением за счет Беслама Иордановича по стакану горькой, совет приступил к обсуждению вопроса. Первый вопрос был поставлен Фролом Ивановичем. Он прозвучал так:

— Стоит ли бронзовый Петрарка живой Алии?

Историк, к которому в основном относился вопрос, глубоко задумался. Прежде чем дать ответ на какой-нибудь вопрос, в привычке историка было беспрерывно жевать губами, остановка которых и означала готовность выдать самый четкий ответ. Но так как в вопросе бухгалтера-председателя прозвучало желание установить не столько номинальную стоимость бронзового Петрарки и живой Алии, сколько возможность сохранить каждого из них в пределах одного колхоза, то, естественно, историку пришлось изрядно попотеть. Он сухо жевал губами и обдумывал вопрос в том свете, в каком тот должен был разрешиться для Фрола Ивановича. И вот губы перестали жевать и разомкнулись, но потом снова заработали, так как за время исследовательской работы историк не вспомнил ни одной аналогии, где бы лошадь сравнивали с поэтом с точки зрения их полезности для общества. И тогда историк решил дать два ответа на один вопрос, поскольку и в вопросе содержались два желания.

— Если рассматривать Петрарку как бронзу, — сказал наконец Транквилион Транквилионович Светониа, ко всеобщему удовольствию остановив работу губ, — то он не стоит лошади, так как последняя является живым подручным человеку в его трудовой деятельности. — Дальше историк не стал распространяться о пользе лошади в хозяйстве. Он был историк и знал цену словам. Затем, исходя из общечеловеческих норм нашего общества о справедливом распределении духовных и иных ценностей, он высказался со всей определенностью: нельзя и не должно скопление всех ценностей сосредоточивать в одних руках…

Ответ, в котором в основном содержались теоретические принципы, был близок и понятен и Бесламу Иордановичу, и Фролу Ивановичу, но в данном случае им казался спорным, так как очень уж хорошо могли сочетаться в одном колхозном дворе и бронзовый Петрарка, и знаменитая Алиа.

— Спасибо! — сказал совет историку, не согласившись с ним в последнем пункте.

Историк же, в свою очередь почувствовавший себя одиноким, простился с советом и ушел прочь.

Тогда совет, всеми его участниками, а их было трое — Беслам Иорданович и Фрол Иванович в двух лицах, — все хлопоты о предстоящих скачках и о лошади возложил на завмага. Завмаг, как показало следующее утро, оправдал доверие, оказанное ему советом. И вот, как того требовали обстоятельства, лошадь стояла в деннике колхозного конюха Несториа, что тоже было хорошей предпосылкой к ее подготовке к предстоящим скачкам.

И я чутьем подростка понял, что «Заре» с помощью Беслама Иордановича, а может быть и других, удалось перехитрить «Рассвет». Это чувство как-то передавалось даже бронзовому Петрарке, одухотворенность которого была отмечена особым лукавством поэта, проведавшего еще одну тайну человеческой слабости.

Вскоре после этого радостного события на правлении колхоза, где остро стоял вопрос о госпоставках, был затронут вопрос и о культурных достижениях хозяйства. В перспективе правление наметило построить клуб с радиоточкой и с библиотекой со стихами Петрарки. И, как всегда, завершилось правление выступлением Фрола Ивановича, указавшего костылем на окно, откуда была видна бронзовая голова Петрарки.

— Товарищи, — сказал он, — настало то самое время, когда наряду с хлебом насущным мы можем удовлетворить и духовные запросы… Так давайте же приумножать духовные ценности коллективным творчеством на всех фронтах нашей жизни!

На что правление единогласно ответило согласием, указывая жестом в сторону Петрарки.

Но если впоследствии многим намеченным правлением планам суждено было осуществиться, то с Петраркой и с его стихами судьба распорядилась иначе. Как это обнаружилось позже, на увод нашей лошади в родные пенаты рассветовцы ответили уводом Петрарки, считая, что правильное распределение духовных и иных ценностей и есть буква закона справедливого общества. Заревцы не нашлись чем ответить, однако, желая спасти свое достоинство, они передали рассветовцам устное оправдание, в котором во всех грехах обвинялась лошадь, самостоятельно сбежавшая в родной колхоз. И на такое оправдание был дан ясный ответ, ставший потом крылатым: «Если убегают лошади, то что делать поэтам?»

И тут внезапно осиротевший двор выявил еще один недостаток. Оказалось, что правление колхоза далеко отставлено от остального мира колхоза. И, чтобы удовлетворить просьбу большинства колхозников, постановили изыскать новое место с учетом требований и перебраться, а в старом дворе открыть пункт медицинской помощи совместно с детсадом.

К сожалению, я не могу свидетельствовать, как дальше разворачивались события в этом дворе и в колхозе в целом, так как, едва оперившись, я покинул эти места и пустился бродяжничать по бесконечным и вязким дорогам России, постигая дух ядреных русских морозов с духом ее бесконечного языка. И настолько затянулось мое возвращение, что многих своих сверстников пришлось узнавать внове. Они уже успели обзавестись семьями и теперь сами ходили в отцах, сытые и тучные, содержа круглые животы в заботе и холе, как бы говоря всем своим видом, что давно миновали времена детских шалостей. А ведь когда-то я знавал их другими. Было грустно сознавать, что все лучшее кануло в прошлое, что разминулись наши интересы и взгляды на жизнь. Теперь, по существу, мы были чужими людьми в одной деревне. Люди, с которыми меня связывала детская любовь, прежде всего Фрол Иванович, уже почили, ранив сердце и память утратой. Я долгое время слонялся чужаком по деревне, ругая себя за возвращение. Завязать контакты с соседями на их принципах мне оказалось не под силу. И, отрешившись от живого общения с ними, я занялся благоустройством давно запущенного хозяйства. Старики мои скрипели от бремени, выпавшего на их долю за тревожный век, и были беспомощны в своих стараниях поддержать меня в чем-то. Жизнь моя, полная аскетизма и изнурительного труда, шла своим путем. Постепенно я стал осваиваться, как говорится, на местности. Мне уже было известно, что объединились «Заря» и «Рассвет», слив усилия и духовные ценности. Петрарка стоял в новом дворе на довольно красивом постаменте и не выглядел по отношению к нему миниатюрным. Был общий клуб с библиотекой, возможно, даже со стихами знаменитого поэта. Шли рука об руку «Заря» и «Рассвет», как ходят из века в век заря и рассвет, наполняя труд высоким смыслом красоты и радости.