Свое и чужое время

— Живем, — заключил наконец хозяин, — небо чадим.

Довольный завязавшимся теплым разговором, Прошка облегченно вздохнул и стал оглядываться по сторонам: нет ли поблизости Ксюши? Но Ксюши в избе не было. А если и была, то не очень-то рвалась прислуживать разом мужу и Прошке.

Прошка слегка даже обиделся на Ксюшу за отсутствие — так уж хотелось к ней притулиться глазами. Но, рассудив, тут же обрадовался. Списывать при ней в тетрадь принесенные в голове слова — боже упаси! — не хотелось. Ну и ладно! Ну и хорошо!

— Как Ксения с Володей? — вдруг спохватился Прошка, хотя, по правде говоря, не интересовался ими, веря в неуклонную справедливость столицы, призванную являть пример крепкого ума и доброго сердца.

Глеб Кирьянович, ловя со слов Прошки дорогие имена, вновь в сладчайшей улыбке сломал губы счастливого родителя, у которого сразу двое детей обучаются в столице; коротко, с чувством достоинства, сообщил:

— Постигают мудрость большого города!

Исчерпав таким образом интересы родственного отношения, свояки, потирая руки, незаметно для самих себя пододвинулись ближе к столу, на середине которого хрупким памятником братанию и благодушию стояла зеленая бутылка в желтом анодированном кокошнике.

Вскоре в виде дани памятнику были возложены две миски: одна с солеными груздями, другая с квашеной капустой. И гостеприимный хозяин, нахваливая столицу за несусветные для деревни гостинцы, резал тонкими ломтиками копченую колбасу и сало по-венгерски.

— Знатная штука, — пояснил Глеб Кирьянович, раскладывая круто приперченные красным перцем ломтики сала. — У столицы, брат, губа не дура!..

Прошка, счастливо слушая свояка, часто и протяжно хуркал горлом, едва сдерживая умиление от той простоты человеческой, от всего того, что веяло от Глеба Кирьяновича.

А Глеб Кирьянович продолжал:

— А знаешь, брат, какие в Москве гастрономы! — Он широко разводил руками, концы которых, судя по размаху, так и должны были упереться к двум концам улочки в семнадцать дворов. — Поболее вашей фермы… И чего только там нет! Нашему брату достаточно иметь при себе каравай, чтобы наесться вприкуску с запахом… Не веришь? Вот ей-богу! — и Глеб Кирьянович потянулся щепоткой перекрестить лоб, но в последнюю минуту раздумал.

— Я так мерекаю, — весело и грустно вступил в разговор Прошка, дав исчерпать себя свояку относительно московских гастрономов. — Я так мерекаю, что я сложил здесь, — он постучал костяшкой указательного пальца по лбу. — Что сложил песню про жизнь и про смерть… — Прошка нервно, звякая горлышком бутылки по стаканам, разлил горькую и, не поднимая головы от боязни увидеть в глазах Глеба Кирьяновича насмешку, стал мять в руке анодированный кокошник, сдернутый с «обольстительницы».

Наступило тягостное молчание, сквозь которое Прошка уловил легкое сопение свояка, выражавшего не насмешку, а недоверие собеседнику.

— Ты, Прошка, меня на фуфу не бери! — сказал Глеб Кирьянович и, протяжно отдувшись, вылил весь стакан без остатка в рот. Потом потянулся к грибам и закатил глаза, в упоении соединяя выпитое с закуской.

Прошка тоже поднял стакан, отпил из него половину и вновь поставил на стол, подбираясь к Глебу Кирьяновичу со своими откровениями.

— Вот, значит, пришел тебя просить, чтобы ты помог мне с этим разобраться…

— Знаю, — тут же прервал его Глеб Кирьянович и потянулся к бутылке. — Я все заранее знаю, брат…

— Нет! Нет! — возразил ему Прошка.

Глеб Кирьянович прихлопнул ладонью стакан и поднял удивленные глаза на Прошку.

— Намедни ходил, ходил возле нашего пруда и вот сложил. Чудно-то как все получилось… Ты, Глеб, грамотный и должон мне помочь… — Прошка говорил, против своей воли коверкая слова, и, понимая это, липко потел под рубашкой, ощущая свою убогость в ней.

— Говоришь, песню?

— Так я мерекаю! — с надеждой и отчаянием тут же отозвался Прошка, не спуская взгляда с бородатого лица Глеба Кирьяновича с поднятой на ресницах печалью.

Глеб Кирьянович, не меняя выражение лица, убрал со стакана ладонь и раздумчиво поднес е г о ко рту. А когда выпил содержимое в нем, весело крякнул, играя белками глаз:

— Будешь читать или петь?

Прошка, не ждавший такого вопроса, по-детски застенчиво растерялся, но через минуту, сморгнув свою растерянность по-телячьи невинными ресницами, глухо ответил:

— Читать!

— Валяй! — сказал Глеб Кирьянович и уставился на Прошку вконец обезумевшими глазами.

Прошка потупил смущенный взгляд, несколько раз с дрожью откашлялся и разом оробевшим голосом стал невнятно читать про то, что течет светлая речка и что на той стороне этой светлой речки притулился погост, который время от времени переманивает жителей Илькина к себе на веки вечные, оставляя в память над ними тщетно раскинутые руки дубовых крестов выражением беспредельной любви к этому нашему горемычному свету.

Углубляясь всем своим потрясенным существом в «песню», Прошка капал слезами, ясно представляя собственные похороны: идут и идут скорбные илькинцы, насупленно-хмурые от очередной утраты, и комкают в руках шапки.

Дойдя до самого главного обобщения «песни», Прошка прикрылся руками и осипше-протяжно прошептал:

— «Не кричи, кукушка, каждый в мире гость…»

Глеб Кирьянович, жестко щуривший глаза, хищно притаившиеся жестокосердными пауками в сложных завитках бороды и кустистых бровях, то и дело убийственно хмыкал при каждой цезуре, вызванной недочетами гласных в отдельных строках «песни». А когда же Прошка поставил точку, завершившую душевную муку, в надежде вскоре увидеть свое бесконечное страдание списанным грамотной рукой с помощью чернильной вязи на листе тетради, Глеб Кирьянович отчетливо осознал, что к сочувствию он не способен, хотя не оставила его «песня» равнодушным. А признаться не хотел, ибо это признание унизило бы его в собственных глазах. А потому Глеб Кирьянович, ведомый скрытым чувством, приближал развязку.

Он перестал хмыкать, вглядываясь в Прошку, а когда тот согнулся под его взглядом, трепеща, как пойманное пауком насекомое, хладнокровно ударил:

— Наврал ты все, Прошка! Где ты взял речку? Нет ведь никакой речки! Пруд у нас, Прошка, и то сказать, испоганенный гусями да вшивцами всякими. — Глеб Кирьянович перевел дыхание и снисходительно к Прошкиной фантазии улыбнулся: — Да и моста никакого нет! Вот какое дело-то!..

Прошка все ниже и ниже гнулся под неопровержимыми фактами свояка, вминая в кармане тетрадь, специально принесенную для списывания в нее «песни». Ну что ж, спасибочки, удружил прямо-таки по-русски! Ты ему душу, он тебе — плевок! Но ничего. Поплевались, и хватит! Все это дерьмо! И песня тоже — дерьмо! И хлеб, что едим! Скучно-то как, Прохор Матвеич!.. Скучно!..

— Спасибочки, Глеб Кирьянович! — чуть насмешливо, но твердо произнес Прошка и, чтобы не затягивать разговора, поднялся. — Прощевай! Мне-то иттить в аккурат!

Забегали хищные пауки Глеба Кирьяновича, но Прошка уже бухнул в сенях сапогами и засеменил на улицу, неся в руке замурзанную малицу, оставленную заезжим охотником ему еще в прошлом веке.

Поравнявшись с Матрениной избой, делившей улочку на равные части, Прошка оглянулся назад и, к своему удивлению, увидел Ксюшу.

Она стояла на крыльце и глядела ему вслед.