Свое и чужое время

— Ну что ж, функционируй! — сказал Фрол Иванович и встал, возложив устройство пьедестала на Беслама Иордановича, на что в свою очередь завмаг ответил определенно:

— Сосватаем и женим!

И по инициативе Беслама Иордановича начались встречи «Рассвета» с «Зарей». Встречались они, переговаривались, «Заря» просила уступить бронзовый лик ученого, считая, что у нее есть все основания владеть этим ученым, поскольку пьедестал к нему готов… «Рассвет» же выдвинул свои аргументы, дескать, было бы что ставить, а подставка всегда найдется. А поэтому просил уступить камень как ненужный балласт… Споры шли горячие, долгие, но стороны не пришли ни к какому решению. Тогда Беслам Иорданович, не уступавший в этом деле инициативы никому, созвал всех мужчин в магазин и с твердым убеждением заявил:

— Есть один выход!

— Какой же? — заволновался бухгалтер, он же и председатель колхоза «Заря», выбранный вместо успевшего провороваться в течение долгих переговоров с «Рассветом» председателя. — Какой, же?

— Обмен! — коротко, заговорщицки улыбаясь, ответил завмаг.

— То есть что на что?

— Алию на бронзовый лик! — был ответ Фролу Ивановичу, успевшему сделаться от такой неожиданности истуканом.

Все, услышавшие из уст Беслама Иордановича такое предложение, тоже оцепенели, выдохнув в возмущении: уу-ууу!

— Именно путем обмена! — подтвердил Беслам Иорданович, выводя из исступленного состояния всех членов собрания, принимавших участие в решении данного вопроса.

Алиа была знаменитая лошадь — гордость всего района и слава «Зари». Она из года в год брала первые призы на скачках, проводимых в республике ежегодно весной и осенью. Потому говорить такое относительно Алии было равнозначно предательству, если бы не знали Беслама Иордановича как самого ярого патриота своего колхоза и первого лошадника.

— И это предлагаешь ты? — удивился председатель в лице Фрола Ивановича, с трудом отрясая оцепенение истукана.

— Алиа — умная лошадь! — поспешил объяснить завмаг, убежденный в точности своего замысла. — Она через несколько дней вернется в родной колхоз.

— Дай-то бог! — засомневался Фрол Иванович, но уступил четким аргументам Беслама Иордановича.

И собрание единогласно постановило: обменять лошадь на бронзовый лик.

«Эмиссары», как их называл Беслам Иорданович, в лучшем представительстве, взяв под уздцы Алию, двинулись в соседний колхоз, чем очень удивили председателя…

— Как же вы решились на это?

— Надо с соседями делиться добром! — хором ответили «эмиссары», передавая Алию из рук в руки председателю соседнего колхоза.

Председатель, усмотревший в таком обмене подвох, заколебался, считая не без основания, что коль скоро «Заря» решилась обменять такую лошадь на бронзу, то что-то в этом кроется… Или же бронза стоит много больше, чем Алиа. Но, погладив золотистый круп Алии, подобрел сердцем: шутка ли, Алиа?! Лошадь мелко вздрагивала под председательской ладонью, напоминая ему волнующие минуты скачек.

— Принесите бронзу! — сказал председатель конторским работникам.

«Эмиссары», приняв бронзу, как младенца, на руки, двинулись в обратный путь, грустно простясь с Алией, и через каких-нибудь два часа под грохот духового оркестра водрузили бронзовый бюст на пьедестал. Правда пьедестал для такого миниатюрного бюста оказался великаном. Но, несмотря на это, двор приобрел свет одухотворенности. И это заметили все.

— Так-то лучше!

Но через минуту оброненный кем-то вопрос привел в замешательство Фрола Ивановича.

В вопросе содержалось справедливое любопытство.

— Кто он?..

— Поставить поставили, а узнать кого, не узнали! — огорчались некоторые.

И это обстоятельство не на шутку встревожило Фрола Ивановича, упустившего такой важный фактор.

«Может, — думал Фрол Иванович, бухгалтер и председатель, — может, он есть матерый классовый враг? А я его, выходит, на пьедестал! Вот тебе, любезный, красуйся…» Серьезно закручинился. И больно и пронзительно заныла культя, что было вернейшим признакам того, что бухгалтер и председатель в одном лице допустили непростительную ошибку. Фрол Иванович подозвал одного из моих сверстников и сказал:

— Лети пулей к Транквилиону Транквилионовичу Светониа! Пусть в срочном порядке придет для опознания одной исторической личности.

Транквилион Транквилионович Светониа был человеком уже преклонного возраста, как и подобает, наверное, историку. Жил он неподалеку отсюда. Историческими исследованиями давно не занимался, хотя в этой области незавершенных работ еще оставалось много. Он по непонятной причине с некоторых пор пристрастился к водке и тайно от домашних дважды на день посещал магазин, где в те времена можно было выпить горькую в розлив, закусив конфетами-подушечками. Многие строили относительно этого человека всякого рода предположения: одни считали, что поводом его разочарования в истории послужили ее бездонные глубины, куда, заглянувши однажды, его чуть не вырвало. Другие же во всем обвиняли какую-то женщину, будто бы повлиявшую на его мировоззрение. Теперь, сменив свои страсти на пристрастие, Транквилион Транквилионович Светониа жил по-своему интересно. Далекий от деревенских дрязг и сплетен, он почитывал книжки. Читал, как читают миллионы читателей, для личного удовольствия, с развлекательной целью. И это было ему приятно и необходимо, как и водка, которую он пил систематически дважды в день по чайному стакану. На улице он появлялся обычно к открытию магазина, чтобы пропустить законную порцию. И если в такие часы кому-нибудь удавалось засечь его по пути в магазин, то прохожий невольно задерживался, чтобы проследить, и не без угрызения совести, за походкой Транквилиона Транквилионовича. Происходило это как-то само собой, хотя многим на протяжении долгих лет она была хорошо знакома. Походка и впрямь была необычна и, можно так сказать, вполне соответствовала человеку, занимавшемуся долгие годы историческими исследованиями. Дело в том, что правая нога у историка была повреждена в коленном суставе ударом шашки в годы революционных боев и по этой причине не сгибалась. Это бы еще ничего, если бы она не была повернута стопой наружу на девяносто градусов по отношению к левой, что создавало ложное представление о самостоятельном движении ног. Опираясь на больную ногу, историк левую отставлял далеко вперед. Нащупав устойчивую почву стопой, он постепенно переносил всю тяжесть тела на нее, одновременно приподнимаясь на носок и тем самым давая больной ноге чуть-чуть провиснуть, чтобы облегчить ее приволакивание. Такое движение напоминало движение циркуля, когда одним концом приволакивается другой, чтобы отчертить путь от одного конца до другого. У наблюдавших за походкой историка правая его нога всегда вызывала сочувствие, смешанное с неодолимым любопытством, поскольку была тщетна и обманчива ее развернутость в попытке подчинить себе, своему ложному ходу, левую ногу. Как ни смешно и глупо выглядело упорство больной ноги, оно трогало и волновало сердце каждого. Метр за метром взятый путь наводил на мысль, что горькая, потребляемая историком, всего лишь обусловленный разными причинами результат борьбы множества членов в его большом существе. Отсюда и разлад походки, разлад участвующих в ней, но переставших понимать друг друга членов.

Весть о том, что для опознания исторической личности в бронзе призван историк, еще больше подхлестнула любопытство тех, кто непременно тут же хотел все узнать.

Транквилион Транквилионович Светониа, как уже описывалось выше, шел своей походкой, что само по себе было не менее любопытно, чем тайна, заключенная в бронзе. Преодолев на пути довольно крутой перелаз, он наконец вступил во двор. И вот, пройдя еще несколько трудных шагов, историк стал перед громоздким пьедесталом, венчавшимся миниатюрным бронзовым бюстом.

Фрол Иванович, пребывавший в знобящем состоянии, заскрипел костылями, выказывая нетерпение:

— Знакома ли тебе эта личность?

Обращаться к историку протокольным языком было в правилах нашей деревни, ценившей в человеке прежде всего его физические возможности, а потом уж всякие другие, наживавшиеся с помощью книг.

Транквилион Транквилионович, хорошо знавший это обыкновение, уже привел было губы в движение, чтобы дать Фролу Ивановичу ответ, но так и не успел их разомкнуть. Виной этому была доселе незнакомая в этих краях птичка, камнем упавшая с высоты на голову бронзового изображения и зачирикавшая протяжно и свободно.

— Удивительно! — прошептал историк после минутного молчания, не спуская глаз с бронзовой головы, увенчанной венком, на которой и пела свою звонкую песню незнакомая птичка.

— Транквилион Транквилионович! — застонал Фрол Иванович, отчетливо ощущая подступающий к сердцу холодок.

И вновь произошло чудо: залетная гостья, снявшаяся с бронзовой головы, покружила над ней, стремительно взмыла ввысь и на глазах изумленных людей растворилась в синеве неба, на что собравшиеся во дворе многозначительно переглянулись. А Фрол Иванович, увидевший во всем этом недобрый знак, теперь уже не торопил историка с ответом: он стоял чуть поодаль от собравшейся толпы колхозников и, свесив голову, глядел на левую ногу, не достававшую до земли. Культя пронзительно ныла, как бы ощущая в себе отсутствующую ступню.