Свое и чужое время

С легкой руки Марка Марковича, ознакомившись с мастерской по индпошиву обуви и ее руководителем, я пустился бродить по Москве, забегая то на Покровку, то на Ильинку, то в Китай-город, смакуя очередные библейские имена и мысленно беседуя с Бенедиктом, положившим начало моему знакомству с работодателями, расположившимися на манер Ветхого завета: «Бенедикт родил Соломона, Соломон Марка, Марк…»

«Любезный друг и собрат Бенедикт Гершвович! Благодаря вашим стараниям, а особливо стараниям ваших родственников, — упивался я дорогой, — я изучил такелажное дело, соприкоснулся с образом несравненной красавицы — кутаисской Дульсинеи Нателы — и мужественного человека, всадившего в кутаисское небо семьдесят четыре пули Михако Давиташвили, побывал в городе Кутаиси, оказавшемся в пределах «Грузии печальной…». Засим, уважаемый король газетных виршей, разлюбезный отпрыск Гершва, спешу сообщить вам, что я овладел мастерством проектирования, то есть научился забивать гвозди в башмаки местного производства. Стоял под ружьем в древнем Китай-граде, чтоб в поликлинику закрытого типа не совались подозрительные типы без специальных бумажек, учрежденных министерством здравоохранения… И еще, Бенцион Гершвович, изучил в кинотеатре «Ударник» билетерское дело. Отсюда путь мой лежит уж на гору Синайскую, чтобы сверзнуться с ее высоты. Да отольются тебе, тиран-сластолюбец, слезы терпеливца Иверия! А также твоему богу Яхве, ненавистнику других народов!»

Не жалея ног, ходил я со своей «гармошкой», принявшей после очередных записей вид веселой тальяночки, пока не прибился к высокому подъезду на улице Кирова.

Подъезд был чист и высок, соответствуя статусу учреждения. В кабинете, обитом красным деревом и уставленном книгами классиков марксизма, сидел человек стерильного изготовления. Состоял он из добротного лоска и крахмальной белизны. Тщательно проглаженного, без единого намека на складки воротничка белой в полоску рубашки. Пучеглазых запонок на белейших манжетах, то и дело стыдливо выглядывавших из-под рукавов темно-синего костюма, должно быть, приобретенного в сотой секции ГУМа, куда ведет затейливая красивая лестница, существование которой известно далеко не всем посетителям. И весь сиял, проглаженный нежной негой подкожного здоровья, застенчиво розовевшего на спокойном интеллектуальном лице. Он ждал меня в кабинете, аккуратненький, как бюст (некрупный, как всякий интеллектуал), и сиял, и сиял чищенными особой пастой зубами, промытыми синеватой тепленькой водичкой глазами. Ждал, ревниво охраняемый за дверьми кабинета, в предбанничке, молоденькою особой, то и дело подмалевывавшей глазки, на дню раз по сорок щебечущей «нет» и только раз по пять «да».

Лев Львович, так звался стерильный, встретил меня внимательным взглядом, держа мою тальяночку на весу и на расстоянии.

— Странная вещица, — сказал он, сдержанно улыбаясь влажно сверкающими зубами и косясь на вещицу, приобретшую форму студенческой шпаргалки.

Я подтвердил замечание кивком, подыгрывая тону Льва Львовича:

— Вся начинена обращениями… и места не осталось…

— Да и этажей выше нет! — скромно заметил Лев Львович, подняв глаза к потолку с лепными фигурками амуров.

— В этом, собственно, здании… — уточнил я.

— Долгий, однако, путь, — задумчиво сказал Лев Львович и, спохватившись, указал мне на стул.

Я опустился на него, понимая, что Лев Львович привык взирать на посетителей в профиль.

— Странно, — тихо, с какой-то тоже тихой печалью в голосе продолжал он, чуть-чуть обернувшись на книжные полки с классиками марксизма в малиновых переплетах. — Конституцией нам гарантировано право на труд, а она (должно быть, конституция) не срабатывает… — Лев Львович слегка сдвинул брови, как бы обещая в ближайшую пятилетку разобраться с этим, и, чуть повеселев от такой решимости, добавил: — Мы с вами сейчас немножко отвлечемся от вашей проблемы, тем более что я уже вижу ее решение в пределах этого кабинета… — Лев Львович дважды нажал на звонок, вделанный сбоку в стол, и, на минуту прервав общение с моим профилем, напомнившим ему о муках недоедания, взял в руки синюю книжечку с белыми разводами на мягкой обложке, с без труда читаемым названием «ИУДАИЗМ» и повертел ею перед собой.

Тут в кабинет влетела быстроногая секретарша, расплескивая по пути с очень тугих бедер шелковое платье. Смачно подмазанные подглазья и вычерненные брови и ресницы придавали вполне классическому ее лицу, столь редкому в наше неклассическое время, мистический оттенок.

Она подлетела к столу и застыла в ожидании указаний, слегка скосив на меня взгляд с налетом божественной грусти.

Лев Львович со сдержанным интересом поглядел на представшую и, отметив какую-то волнующую для себя деталь в ней, поднял два пальца.

— Обычную…

— Погорячее? — не выходя из кабинета, скрылась она в какую-то дверь, плотно прикрытую тяжелыми занавесками.

— Не злоупотреблю ли я вашим временем, если немножко задержу вас? — поинтересовался Лев Львович, после того как мы вновь остались одни.

— Что вы!.. — отвечал я учтиво, больше думая о жениной болезни, оцененной профсоюзом в пять червонцев, и других неприятностях.

Секретарша вынырнула из-за занавесок с подносиком, уставленным бутербродами и кофейными чашечками, над которыми стоял аромат знойного лета.

Поднос быстро проплыл по кабинету и мягко приземлился на стол Льва Львовича, чуть-чуть подавшегося назад.

— Замечательно вы это придумали, — нежно сказал он, обращаясь исключительно к секретарше. — И как это удалось раздобыть икру?

Трудно было понять сразу, чего больше в этом «как» — иронии над доставшей или насмешки над черной икрой. Но секретарша, давно, видно, привыкшая к образу мышления начальника, сперва улыбнулась, а затем промурлыкала что-то вроде «Что вы, Лев Львович!».

— Посмотри, кто у нас в гостях!.. — продолжал в своем излюбленном духе Лев Львович. — Ну конечно же ты права. Писатель!

Между тем секретарша поставила передо мной бутерброд с черной икрой, кофе и сок манго в высоком стаканчике.

Чтобы не задерживать внимания на себе, я взял с блюдца ложечку и стал помешивать кофе, не позволяя себе притронуться к бутерброду.

В минуту, когда жена, уткнувшись в подол не верящей слезам Москвы, сидела, что называется, «на воде», в крохотной комнатушке, куда время от времени набивались мои земляки, поднятые паломническим ражем в христианскую Мекку на поклонение вещам, я не мог позволить себе такую роскошь — бутерброд с черной икрой. А потому составил компанию Льву Львовичу, ограничившись лишь черным кофе.

— Надеюсь, — сказал Лев Львович, прожевав первый кусочек бутерброда с какою-то мышиной аккуратностью и запив его кофием, — ты закрыла дверь и нам не помешают побеседовать с гостем?

— Ну что вы, Лев Львович! Конечно, закрыла! — отозвалась секретарша, продолжая стоять чуть поодаль и мягко улыбаясь каждому слову начальника.

Я больше всего не любил интеллектуальных бесед. «Интеллектуалы» обычно лишены практического знания жизни, где нет места красивому разглагольствованию. Однако, становясь им в оппозицию, я не раз оказывался вовлеченным в такую беседу, за что потом ненавидел себя, что дал себе так неосмотрительно увлечься. Нечто подобное затевалось и на этот раз.

— Скажите на милость, — вдруг ни с того ни с сего обратился ко мне с неожиданным вопросом Лев Львович, утирая белоснежным платочком губы, — вы хоть как-то знакомы с постулатами иудаизма?

Я отставил чашечку и подозрительно взглянул на Льва Львовича, чтобы понять: не шутка ли все это?

Нет, Лев Львович не шутил.

— На постулатах иудаизма поднялся фашизм! — сказал я в лоб, начиная увлекаться. — Иудаизм, как и фашизм, строится на исключительности одного народа, бога над всеми богами. И если затем с молоком матери иудеем усваивается исключительность своего происхождения на земле, то легко понять другие народы, которые, живя в лоне своих богов, не захлопывают дверей перед «чужаками», обособившись в гордыне своего сознания, ибо они считают, что бог неделим и что все равны перед ним.

Я говорил еще что-то, торопясь и волнуясь, подкрепляя свои суждения страстной жестикуляцией, вскакивая и вновь садясь на стул, приводя какие-то высказывания относительно иудаизма, а в конце своей пространной лекции, уставясь чуть сердитыми и вопрошающими глазами на Льва Львовича:

— Вот представьте теперь на минуту, что бог Яхве действительно бог всем богам!..

— Браво! — тихо захлопал маленькими ладошками Лев Львович и, приглашая секретаршу в сообщницы своего восхищения, потянулся к стакану с манго.