Святая Русь - Князь Василько

– Простите меня, мужики. Совсем за делами запамятовал.

– Да мы не в обиде, Василь Демьяныч. С кем не бывает, - благодушно молвил Сидорка.

– Вот и добро. Прошу к столу, в подызбицу.

– Благодарствуем, хозяин. Чарочка не помешает, - повеселел Луконя.

Лазутка старался на купца не глядеть, а вот Сидорке бросилось в глаза, как еще больше осунулось, и поблекло лицо Богданова.

«Что-то его мучает, - невольно подумал он.
– Неужто так из-за дочки убивается? Крепко же его родное чадо подкосило. А может, самого какая-нибудь хворь одолела? Здоровье приходит годами, а уходит часами. Цветущий купец на глазах меркнет».

Стол, накрытый белой льняной скатертью, был уставлен снедью и питиями.

Василий Демьяныч осушил первую чару вкупе с артелью и, сославшись на неотложные дела, вышел из подызбицы.

Луконя, удовлетворенный богатым столом, потянулся за малосольным, пупырчатым огурчиком и довольно крякнул:

– Свежей засолки. Люблю под огурчик. Лепота!

– Где огурцы, тут и пьяницы, - хохотнул, сидевший обок с Луконей, долговязый плотник с черными нависшими бровями.
– Навались, мужики! Первая чарка колом, вторая соколом, остальные - мелкими пташками. Навались, ребятушки!

– Ты не шибко-то наваливайся, Епишка. Слышал, как намедни боярин Сутяга от перепою дуба дал?
– молвил большак.

– Как не слышать. Весь Ростов о том толкует. Но мы - не бояре. В мужичьем животе долото сгниет, - вновь хохотнул Епишка, теперь уже закусывая куском сочного, поджаристого мяса.

– А мне Сутягу и вовсе не жаль, - сказал Луконя.
– Годков пять назад баньку ему рубил. Ох, и скряга! Порядился за одну плату, а он выдал вдвое меньше.

– И по рукам били?
– удивился Епишка.

– А как же? Всё сполна-де, милок, получишь. А когда баньку сладил, Сутяга и чарки не поднес и цену ополовинил. Ты, бает, трое дён на сеновале дрых. Я ж ему: «Так трое дён потопный дождь лил». А Сутяга: «Ничего не знаю, милок. Про дождь у нас разговору не было. Ступай с Богом». Как липку ободрал, сквалыга!

– Будешь знать, с кем по рукам бить, - усмехнулся Сидорка. Этого боярина весь Ростов ведал. Скорее у курицы молока выпросишь, чем у него кусок хлеба. Ни один ростовец Сутягу не пожалел и добрым словом не вспомнил. Как говорится: собаке - собачья смерть.

– А твой-то свояк и впрямь горазд на винцо, - подтолкнул Сидорку, разомлевший от сытной трапезы и вина Луконя.
– Чарку за чаркой опрокидывает. Дорвалась душа до бражного ковша. Горазд!

А Лазутка глушил чаркой тоску и горе. Ему хотелось забыться, и хоть на какое время не думать о жене и Никитушке. Но хмель не брал, не мутил голову, назойливая мысль не покидала: «Олеся, Олеся!.. Почему не выходишь в сад? Что с тобой? Что?..»

* * *

Василий Демьяныч, убедившись, что Олеся тронулась умом, и растерялся и ужаснулся. В первые часы он не ведал, что предпринять, а затем, после мучительных раздумий, позвал дворовых и накрепко наказал:

– О недуге дочери - ни слова. Кто проболтается - самолично язык вырву. Спрашивать будут - отвечайте: всё, слава Богу, сидит в светелке и рукодельем занимается.

Затем Василий Демьяныч удалился в белокаменный Успенский храм, где истово и долго молился перед Христом, Божьей Матерью и святыми чудотворцами, дабы оказали милость свою и избавили его неразумного чадо от тяжкого недуга.

Приходил в собор и на другой день и на третий, но Олесе не становилось лучше.

– Лекаря бы надо, государь мой, - советовала заплаканная Секлетея.

Но лекаря купцу звать не хотелось: такую хворь излечить едва ли ему под силу, да и приводить его в дом зело опасно: тогда весь Ростов изведает о страшном недуге Олеси. То-то вновь заговорят злые языки. Блудливая дочка, мол, купца Богданова, допрежь с ямщиком спуталась, в бега с ним, не от великого ума, ударилась, а ныне и вовсе спятила… Нет, нельзя звать лекаря, никак нельзя! Может, Олеся еще придет в себя.

Но тщетны были ожидания, и тогда Василий Демьяныч отправился к епископу Кириллу Второму, весьма почитаемому ростовцами архиерею.

Вот уже третий год возглавлял Ростовскую епархию новый владыка. За это время он близко сошелся не только с князем Василько, его супругой Марией, но и со многими боярами. Степенный, уравновешенный, благоразумный, он пришелся по душе и городской знати и простолюдинам. А неустанное радение Кирилла о сирых и убогих, принесло ему еще большее уважение.

Василий Демьяныч был допущен к руке владыки в первый же день. В покои епископа его проводил молодой послушник, кой, перед низкой сводчатой дверью, тихо и почтительно молвил:

– Святой отец ждет тебя, купец.

Владыка обладал крупной, внушительной фигурой. Ему было немногим за сорок; лицо округлое, широколобое, с открытыми, пристальными глазами, мясистым, шишкастым носом и русой, благообразной бородой. Облачен был Кирилл по-домашнему: без мантии, митры¹¹¹ и панагии¹¹², одетый в лиловую шелковую рясу с серебряным нагрудным крестом.

Василий Демьяныч перекрестился на киот, низко поклонился владыке и тихо молвил:

– Благослови, святый отче.

Кирилл осенил купца крестным знамением и произнес по обычаю:

– Во имя отца и сына и святого духа благословляю раба Божия Василия… Что привело тебя, сын мой?

– Беда, святой отец.

И Василий Демьяныч всё рассказал, ничего не утаив.

– Велика твоя беда, сын мой, но всё - в руках Господних. И как сказал апостол: « Честен брак - и ложе не скверно. Прелюбодеев же судит Бог». Не миновала и дочь твоя наказанья.

– Но как же быть теперь, владыка? Как?
– с отчаянием в голосе вопросил купец.

Владыка поднялся из кресла, шурша просторной рясой, прошелся по покоям, заменил догоревшую свечу в бронзовом шандане, а затем ступил к застывшему в томительном ожидании купцу, и участливо молвил:

– Молись, Василий Демьяныч. Неустанно молись. Токмо в том спасение.

– А может, окажешь милость свою и пришлешь лекаря, святый отче? Недуг-то у дочери редкостный, - робко произнес Василий Демьяныч.

– Молись!
– кратко и твердо изронил епископ.

– Как? Вразуми, владыка!
– чуть ли не со слезами на глазах обратился к архиерею Василий Демьяныч.