Святилище

– Но вы думаете, что он не выиграет.

– Разумеется, я...

– У вас есть веские причины считать так. Должно быть, вам известны факты, о которых он не знает.

Грэхем бросил на нее быстрый взгляд. Потом убрал ручку со стола и принялся писать кончиком ножа для бумаг: "Строго между нами. Я нарушаю присягу, данную при вступлении в должность. Разглашать этого я не имею права. Но, может, вам будет спокойней, если будете знать, что у него нет ни малейшей надежды. Понимаю, каким для него это будет разочарованием, но тут уж ничего нельзя поделать. Мы знаем, что тот человек виновен. Так что, если у вас есть хоть какая-то возможность вывести брата из этого дела, советую ею воспользоваться. Проигравший адвокат все равно что потерпевший поражение спортсмен или оплошавший торговец или врач, его дело уже...".

– И чем скорее он проиграет, тем лучше, не правда ли?
– сказала Нарцисса.
– Пусть этого человека повесят, и все будет кончено.

Рука Грэхема замерла. Он не поднимал взгляда. Нарцисса сказала спокойным, холодным тоном:

– У меня есть причины желать, чтобы Хорес развязался с этим делом. Чем скорее, тем лучше. Три дня назад Сноупс, тот, что в законодательном собрании штата, звонил мне домой, хотел его разыскать. На другой день Хорес поехал в Мемфис. Зачем - не знаю. Вам придется выяснить это самому. Я хочу, чтобы он развязался с этим делом как можно скорее.

Нарцисса встала и направилась к двери. Грэхем поднялся и, хромая, шагнул вперед, чтобы распахнуть перед ней дверь; она снова бросила на него холодный, спокойный, непроницаемый взгляд, словно перед ней корова или собака и она ждет, пока животное не уберется с пути. Потом вышла. Грэхем прикрыл дверь и неуклюже шагнул, прищелкнув пальцами, но тут дверь отворилась снова; он торопливо схватился за галстук и взглянул на стоящую в дверном проеме Нарциссу.

– Как вы считаете, когда все это кончится?
– спросила она.

– Знаете, я... Судебная сессия открывается двадцатого, - сказал он. Это дело будет рассматриваться первым. Скажем... через два дня. Самое большее через три, с вашей любезной помощью. И мне нет нужды заверять вас, что все останется между нами...

Грэхем шагнул к ней, но ее пустой, непроницаемый взгляд остановил его, словно стена.

– Двадцать четвертого, - сказал он. Тут Нарцисса снова взглянула на него.

– Благодарю вас, - сказала она и закрыла дверь.

В тот же вечер Нарцисса написала Белл, что Хорес будет дома двадцать четвертого. Позвонила Хоресу и спросила ее адрес.

– Зачем он тебе?
– поинтересовался Хорес.

– Хочу написать ей письмо, - ответила она, в ее спокойном голосе не звучало ни малейшей угрозы. Черт возьми, думал Хорес, сжимая в руке умолкшую трубку, как же вести бой с людьми, которые даже не выдумывают отговорок? Но вскоре он забыл о звонке Нарциссы. До начала процесса он больше ее не видел.

За два дня до начала Сноупс вышел из зубоврачебного кабинета и, отплевываясь, встал у обочины. Достал сигару с золотым ободком, развернул и осторожно сунул в зубы. Под глазом у него темнел синяк, на переносице красовался грязный пластырь.

– Попал в Джексоне под машину, - рассказывал он в парикмахерской.
– Но, кажется, я заставлю этого гада раскошелиться, - сказал он, показывая пачку желтых бланков. Спрятал их в бумажник и сунул его в карман.
– Я американец. И не хвастаюсь этим, потому что родился американцем. Я всю жизнь был добрым баптистом. Конечно, я не священник и не старая дева; иногда позволял себе поразвлечься с друзьями, но считаю себя не хуже тех, кто старается для виду громко петь в церкви. Однако самая низкая, подлая тварь на этом свете вовсе не черномазый. Это еврей. Нам нужны против них законы. Самые радикальные. Если проклятый подлый еврей может въехать в свободную страну, как наша, только потому, что выучился на юриста, этому пора положить конец. Еврей самая низкая из всех тварей. А самая низкая тварь из евреев - еврейский юрист. И самая подлая тварь из еврейских юристов - это еврей-юрист, живущий в Мемфисе. Раз еврей-юрист может обирать американца, белого человека, и дать ему всего десять долларов за то, что два южных джентльмена: судья, живущий в столице штата Миссисипи, и юрист, который будет со временем большим человеком, как его отец, притом даже судьей, - раз они платят за то же самое в десять раз больше, чем подлый еврей, нам нужен закон. Я всю жизнь был щедрым; все мое принадлежало и моим друзьям. Но если проклятый, подлый, вонючий еврей отказывается платить американцу десятую часть того, что другой американец и к тому же судья...

– Тогда зачем вы продавали это ему?
– спросил парикмахер.

– Что?
– сказал Сноупс.

Парикмахер глядел на него.

– Что вы хотели продать той машине, когда она сшибла вас?
– спросил парикмахер.

– Вот вам сигара, - сказал Сноупс.

XXVII

Процесс был назначен на двадцатое июня. Через неделю после своей поездки в Мемфис Хорес позвонил мисс Ребе.

– Я только хотел узнать, там ли она. Чтобы можно было вызвать ее, если потребуется.

– Она здесь, - сказала мисс Реба.
– Но вызывать ее... Мне это не по душе. Не хочу, чтобы здесь появлялись фараоны, разве что по моей надобности.

– Придет просто-напросто судебный исполнитель, - сказал Хорес. Передаст ей бумагу из рук в руки.

– Ну так пусть это сделает почтальон, - сказала мисс Реба.
– Все равно он приходит сюда. И форму носит. С виду ничем не хуже любого фараона. Пусть и доставит бумагу.

– Я не потревожу вас, - сказал Хорес.
– Не причиню ни малейшего беспокойства.

– Знаю, что не причините, - сказала мисс Реба. Голос ее в трубку звучал тонко и хрипло.
– Я вам этого не позволю. Минни сегодня разревелась из-за того гада, что бросил ее, мы с мисс Миртл, глядя на нее, тоже разревелись. Выпили целую бутылку джина. Я не могу этого допустить. Так что не присылайте этих неотесанных фараонов ни с какими письмами. Позвоните мне, я выгоню обоих на улицу, а там пусть их забирают.

Девятнадцатого вечером Хорес позвонил ей снова. Мисс Реба подошла не сразу.

– Они скрылись, - сказала она.
– Оба. Вы что, газет не читаете?

– Каких газет?
– сказал Хорес.
– Алло. Алло!

– Говорю вам, их здесь больше нету, - сказала мисс Реба.
– Я ничего о них не знаю и знать не хочу, только кто мне будет платить за ту неделю, что эта девка прожила в комнате...

– А вы не можете выяснить, где она? Мне это может понадобиться.

– Ничего я не знаю и знать не хочу, - сказала мисс Реба.

Хорес услышал, как щелкнуло в трубке. Однако разъединение последовало не сразу. Послышался стук трубки о стол, где стоял аппарат, голос мисс Ребы, зовущей: "Минни! Минни!" Потом кто-то положил трубку на место; над ухом Хореса раздался щелчок. Через некоторое время чей-то бесстрастный, сдержанный голос произнес: "Пайн-Блафф не согласен... Благодарю!"

Двадцатого июня открылся судебный процесс. На столе лежали предъявленные окружным прокурором скудные вещественные доказательства: пуля из черепа Томми и глиняный кувшин с кукурузным виски.

– Вызываю на свидетельское место миссис Гудвин, - произнес Хорес. К Гудвину он не оборачивался. Но, помогая женщине сесть в кресло, ощущал спиной его взгляд. Уложив ребенка на колени, женщина принесла присягу. Повторила то же, что рассказывала Хоресу на другой день после того, как заболел ребенок. Гудвин дважды пытался оборвать ее, но судья приказывал ему замолчать. Хорес на него не глядел.

Женщина закончила свой рассказ. Она сидела, выпрямясь, в аккуратном поношенном сером платье и в шляпке с заштопанной вуалью, на плече у нее была приколота красная брошка. Ребенок лежал на коленях, закрыв глаза, в болезненной неподвижности. Какое-то время ее рука висела над его лицом, совершая, словно сама собой, беспомощные материнские движения.