Святой патриарх
Шрифт:
— Жалую тебя, Еремей, ешь ноне с царского стола, — милостиво, с доброю улыбкою на полном розовом лице говорит «тишайший».
Стольник опять кланяется земно, осклабляется…
— Я, ваше царское пресветлое величество, нароком опоздал, — стоя на четвереньках, благодарит выкупанный стольник, — коли-де опоздаю, так выкупают, да и за стол посадят…
— То-то! — улыбается царь, и бояре «осклабляются, что псы верные».
— Для тово и опоздал нароком… ествы царской сродясь не едал, какова она, ества царская, — пояснял выкупанный.
За третьим сбросили в воду четвёртого, пятого, шестого, до дюжины… А Алмаз Иванов наблюдает порядок, зорко следит за сим важным государевым делом, словно бы тут была царская овчарня, а это купают овец или молодых щенят, чтоб блохи не водились.
В это
— Иди, князь Василий Васильич, твой черёд, — строго обратился к красивому стольнику Алмаз Иванов.
Руки стрельцов потянулись было к стольнику…
— Прочь, смерды! Не трошь своими лапами! — отмахнулся от них молодой стольник. — Сам ведаю государеву службу…
И со всего бегу, с припрыгом, ринулся с иорданских мостков в пруд и исчез под водою…
— Ай да молодец князь Василей, — похвалял царь, милостиво улыбаясь.
— Молодец! Молодец! Из молодых, да ранний, — почтительно ржали бояре.
Но молодого князя и след простыл, он исчез под водою — только пузыри пошли…
Ждут, ждут… нету князя Василья… Ещё ждут, нету… нету…
— О-ох! — послышался слабый стон в окне царевниного теремка… Царь глянул туда, ничего не видать…
Симеон Полоцкий, испуганный, дрожащий, бросился к своей ученице… Она бледна, как снег, помертвела…
— Что! Что с тобой, царевна? Ох, господи!
— Вася! Васенька Голицын утонул… о-о-о!
Но Васенька Голицын вынырнул в другом конце пруда и своим появлением распугал всех лебедей. Даже стрельцы об полы руками ударились, а Алмаз Иванов ажно испужался, совсем испужался… «Ишь, язва… ах, н-ну»…
— Похваляю и жалую тремя обеды враз, — положена милостивая царская резолюция на купанье молодого князя Голицына.
Все, и бояре, и думные, и стольники, смотрели с завистью на счастливчика, на князя Василья…
И из царевнина теремка с любовью смотрело на него счастливое девичье личико[51]…
Глава XI. УВЕЩАНИЕ МОРОЗОВОЙ
Стольники выкупаны, вдоволь накормлены, доклады дьяков выслушаны, резолюции по отпискам воевод и посольских людей положены, грамоты посланы… После обеда часа два соснуто; квасу и браги, и медов со сна полтретья ведра выпито; вечерни отслушаны; побаловано сластями; медвежатников похвалено; «комидийное действо о блудном сыне» просмотрено; на ночь попито, поедено и гораздо запито, и прошёл московский день… Слава тебе, создателю всяческих…
Ночь…
И царь Алексей Михайлович спит, и царица Наталья Кирилловна спит, и царевна Софьюшка баинькает, и Васенька князь Голицын спит, и дьяк Алмаз Иванов дрыхнет…
Царю грезятся стольники, царице — лазоревы цветочки, царевне Софьюшке — Васенька княжич, Васеньке — царевнушка Софьюшка, Алмазу Иванову — гусиное перо…
Ночь в Пустозерске…
Всё спит и там… Не спит только Аввакум в своей земляной тюрьме: молится, кричит до бога, звеня цепями… А привыкшая тюремная мышка грызёт свой сухарик…
И в Ферапонтове ночь…
Никон не спит: стучит костылём по полу кельи, с чертями воюет…
И на Украине, в Чигирине ночь…
Там никто не спит: пани гетманова в «вишнёвом садочке» с «молодшим» обнимается, пани Брюховецкая нянины московские сказки слушает, Гриць мечется в постельке, «Шумом» бредит… Петрусь с Явдохою «женихается»… «Дивчата» и «парубки» поют от зари до зари…
Но и на Москве в эту тихую летнюю ночь не все спят. Ровно в полночь тихо заскрипела калитка на подворье Печерского монастыря, загремело железо, и из калитки вышла женщина, вся закутанная в чёрном и сопровождаемая вооружёнными людьми. На ногах женщины звякали кандалы…
— Ишь, лешие, лошадь выпустили! — соскочил со скамейки заспавшийся сторож подворья, которому со сна
по звяканью кандалов померещилось, что это ушла с подворья стреноженная цепью лошадь.Он бросился за мнимою лошадью и в изумлении развёл руками: то была не лошадь, а закутанная чёрною фатою женщина с кандалами на ногах.
— Ишь ты, монатка, должно, проворовалась, — пробормотал он и снова пошёл спать.
Да, то была действительно «монатка», которая «проворовалась гораздо»: «воровство её знамое», как сегодня ещё выразился о ней Алексей Михайлович в разговоре с патриархом Питиримом П. Надо заметить, что в то время «воровство» означало совсем не то, что значит теперь: «воровством» тогда называли всякое государственное преступление, неповиновение, бунт, и оттого тех казаков, которые шли против правительства, называли «воровскими». Вот потому-то сегодня царь, разговаривая с патриархом о Морозовой, выразился: «Воровство-де её знамое…»
Морозову это-то и вели под караулом из Печерского подворья. Разговор об ней у царя с патриархом был сегодня по следующему случаю. Игуменья Алексеевского монастыря, в котором заточена была сестра Морозовой княгиня Урусова, не раз заводила с патриархом речь о том, что вот-де у неё в монастыре «смиряют» княгиню Урусову, «волочат» каждый день её, «аки мёртвую, к четью-петью церковному», а она-де «вопит свою проповедь на весь мир» — и оттого на Москве «молва живёт гораздо», да и «соблазн великий», потому-де вся Москва знает о её «вельможии и породе». Да и о сестре-де её, боярыне Морозовой, «велия молва живёт»… Вот потому-то сегодня патриарх и говорил царю: «Советую я тебе, великий государь, боярыню ту Морозову вдовицу — кабы ты изволил опять дом ей отдать и на потребу ей дворов бы сотницу крестьян дал. А княгиню тоже бы князю отдал, так бы дело-то приличнее было. Женское их дело, что они, много смыслят! А об них многие знатные особы всего московского государства соболезнуют, и это тебе, царскому величеству, не на корысть живёт, а тебе же в убыток. Да и сынок твой родной, царевич Михаил, соболезнуя оным сёстрам, частенько-таки, сказывают, к ним заезжает посмотреть сквозь решётку на их мученичество и слушает их с умилением: «Удивляет-де меня ваше страдание; одно только смущает меня: не знаю — за истину ли вы терпите». А царь и говорит патриарху: «Давно бы я простил и пожаловал боярыню Морозову; но не знаешь ты лютости этой женщины. Как поведать тебе, сколь наругалась и ныне ругается Морозо-ва-та! Много поделала она мне трудов и неудобств показала. Если не веришь моим словам, изволь сам испытать: призови её к себе, спроси и сам узнаешь её твёрдость. Начнёшь её истязать и вкусишь приятности её… Потом я сделаю, что повелишь… А воровство её знамое…»
Вследствие этого разговора и вели теперь к патриарху Морозову, чтобы он сам мог «вкусить её приятности».
Тихо кругом по всей сонной Москве, только слышится роковое позвякиванье кандалов, да кое-где лай собаки, разбуженной этим звяканьем. Морозова идёт, немного наклонив голову и как бы к чему-то прислушиваясь. Она вспоминает, как год тому назад она в сопровождении Акинфеюшки такою же летнею ночью шла к тюрьме земского приказа навестить заключённого Стеньку Разина. Но теперь и она заключенница. Не одинаковы ли их вины перед богом и русскою землёю? Да, одинаковы. И она, Фе-досья боярыня, такой же, как и Стенька, «воровской атаман», только тот шёл против боярского богопротивного самовластья, а она идёт против боярской богопротивной новой веры. И её ждёт такая же казнь, какая постигла Стеньку… Что ж! На то она пошла, на то взяла свой страннический посох, чтобы с ним добрести до могилы… А там она и Ванюшку своего встретит.
Только тогда, когда она шла к Стеньке, ветер шумел вершинами лип, и тот, к кому она тогда шла, сидя у тюремного окна, пел:
Не шуми ты, мати, зелёная дубравушка…
А она будет петь «песнь нову».
Проводя мимо своего дома, она взглянула на него. Дом стоял мрачным, пустынным, и ни в одном окне ни огонька, хотя бы лампадка теплилась, ничего нет… Да и кому там возжигать лампадки? Её дом теперь стал выморочным и взят в казну великого государя… Только слышно, на дворе собаки жалобно воют, по хозяину тоскуют…