Святой патриарх
Шрифт:
Нет, горька эта думушка… горемычная моя родная сторонушка, вот и ты ноне, как в песне поётся, горем горожена, а слезами поливана…
Ах и не томите же вы моё сердечушко вашими песнями! И без того мне горько-тошно, а они, как нарочито, про меня поют, как из «вишневово садочку зозуленька вылетала» да как она на сине море поглядала, как на том море козаченько потопал да своей горькой жёнушке-вдовушке отповедь сказал:
Да нехай моя жёнушка меня не ждёт,
Да нехай она замуж идёт,
Нехай копает яму глыбоку
Да садовит калину червону…
А!
А! Бог с тобой, родная сторонушка московская, за горами ты высокими, за реками за глыбокими… Уж бы скорее утречко наставало, может он, Ивашечко, Мазепа, придёт, душу мою словом отогреет».
Что-то зашуршало под окном, словно шаги чьи-то… да, шаги, точно шаги, только никого не видать…
Ещё шаги за вишнею… Ходит кто-то…
— Хто се тут? — слышится за кустом чей-то едва уловимый шёпот.
— Се я, ясочко моя, зоре моя вечерняя, — шепчут в отч вет.
— Ох! Як же я ждала тебе, мий голубе…
— Сердце моё, рыбко моя! Иди ж, иди до мене… на рученьки…
— Ох, любимый мий, о-ох!
«Кто бы это был? Петрусь разве с Явдохою? Так нет: вон слышно Петрусев голос, вон как заливается».
Ой, сон, мати, ой сон, мати, сон головоньку клонить.
Ой тож тоби, мий сыночку, тая улиця робить…
«Кому ж бы тут быть в садочку?»
Она прислушивается… что-то стукает: тук-тук-тук, тук-тук-тук… Это её сердце стучит, так, кажется, и подымает горячую сорочку…
— Так ты мене любишь, моя зоренько?
— Коли б не любила, не выйшла б… Чуешь, як моё серденько стукотить?
— Чую-чую, моё золото червоне…
— Ох, о-ох! Полегше, соколику, задушишь мене…
Слышно, как целуются… Молодая вдовушка огнём горит… Вот так бы и она целовала и обнимала Мазепиньку, если б не постыдилась, вышла к нему… Да какой в этом грех? Вот любит же она и целует Гриця своего, отчего б и его, Мазепиньку, не любить?…
— Гетьман другого хотив з листами послать, так я сам напросився, щоб тилько тебе, моя ясочко, повидати…
— Ой, мий соколоньку… А вин же ж не дознается, що мы с тобою любимося?
— Де дознатись? У меня на губах не остануться слиды от твоих губонькив, серденько.
— Ох! А мени сдаеться, що на моих губах так и остануться твои устоньки жаркий…
— А мои вусы остануться?
— О! Який бо ты жартливый…,
А там, на улице, «гукают» да выводят голосно:
Ой, зийди ты, зийди, зирочко ти вечирняя,
Ой, выйди, выйди, дивчинонько моя вирная.
— А я вже думала була, що ты не мене любишь…
— А кого ж, сердце?
— Та нашу ж московочку.
— Ох, лишечко!
— Та вона ж така гарнесенька, русявенька, кирпатенька…
— А ты краща над ней…
«Московочка», опершись на подоконник, так и зарделась от этих слов, как маков цвет… это про неё говорят…
Кто ж бы это? Она, что там целуется с ним, кажется, сама пани гетманова, Дорошенкова жена; а кто он?… Уж не Мазепа ли? Ох! Так сердечушко и упало у Оленушки… Нет, не он, не он! Мазепа сам сказывал, что ещё никого не любил и его, бедненького, никто не любит… Это не он… Вот если б Мазепа её, Оленушку, у гетмана вымолил, да на Москву её отпустили бы, да с нею бы и сам он, Мазепинька, на Москву съехал, вот бы хорошо было… Пущай там за крест люди страждут,
бог с ними!.. А каким крестом сам Мазепа крестится? Она что-то не заприметила: должно быть, «пучкой» крестится, как все черкасы… Да что ж из того, что «пучкой»? Черкасы такие ж христиане, да и угодников у них в Киеве сколько! И на Москве стольких нету…Грицю, Грицю, до роботы!
В Грици порваны чоботы!
Грицю, Грицю, до телят!
В Гриця виженьки болят…
Это кто-то весёлую отхватывает на улице… Гриць, маленький Гриць, так любит эту песню…
— Я понесу тебе на ручках, ягидко моя…
— Ох, куды, куды?…
— Та туды ж… на скошену травку… як на постильку…
— Ох, Ивасю… я боюсь… боюсь…
— Яка ты лёгенька…
— О, який бо ты… любый… ох!..
Оленушка так и перевесилась за окно… Из-за куста мелькнуло что-то белое и красное… Брызнули подковья… сабля…
Он, обхватив её поперёк, как малого ребёнка, несёт через садик, а она обвилась руками вокруг его шеи…
Она, это ясно, пани гетманова, Дорошенчиха… А он, ах, господи! Это Мазепа… Мазепа!..
Сдавив себе горло рукой, Оленушка с глухим стоном упала на свою вдовью постель… А с улицы доносилось:
Постиль била, стина нима, ни с кем размовляти…
Выплакавшись до последней слезинки, молодая вдова уснула только к утру.
Глава XIV. ЦАРЕВНА СОФЬЯ ЗА ГЕОГРАФИЕЙ
А в это утро в селе Коломенском, в царском дворце, о ней, о бывшей княжонушке Долгорукой, а ныне гетманше-вдовице, вспоминали и жалели.
Старая мамка рано взбудила царевну Софьюшку. Не хотелось старой будить царевну, так хорошо спала она, разметавшись в постельке, и так сладко улыбалась да шептала не то «батюшка свет» — царя-батющку, должно, видела во сне, — не то «Васенька-соколик» какой-то; а всё ж надо было разбудить: сама царевна крепко-накрепко наказывала разбудить, «урки-де учить» надо… «И на что это девку урками мучат? — думалось мамушке. — А всё-таки нельзя не разбудить; приказывала: коли-де, сказывала, выучу урки-те, так батюшка-царь обещал взять её с собой действа смотреть».
И царевна сидит у стола, такая розовенькая, иногда позёвывает со сна, крестит свой розовый ротик и всё учит что-то очень мудреное, что задал ей этот Симеон Ситианович.
Перед царевной книга рукописная, а на столе глобус. Царевна то в книгу заглянет, то на потолок с узорами и покачивается.
— Ангул-ангул — угол, аркус — дуга, аксис — ось, екватор — уравнитель… Екватор, екватор, екватор, какой трудный!
Потом, закрыв глаза ладонями, повторяет эти слова наизусть и всё спотыкается на экваторе…
— Евкатор, евкатор, ах, какой трудный!
— Нет, не евкатор, а екватор, екватор… Глянула в книгу, топнула ножкой:
— Нет, не евкатор, а екватор, екватор…
А мамушка сидит у окна с чулком и тихо шевелит губами, считая петли.
— Зона торрида — пояс горячий, или знойный, зона фригида — пояс хладный, или студёный…
— Ишь, диво какое! — удивлённо качает головой мамушка. — Нашли вон пояс горячий… А с чево ему быть-ту горячим?… И чему учат! Не диви бы божественному…
— Ах, мама, ты не знаешь! — защищает царевна своего учителя. — Это пояс в географии, а не такой пояс, какой носят…