Святой Вроцлав

Сама же история попросту рвалась — словно из дырявого мешка беспорядочно сыпались личности, оторванные от событий, события пережили кастрацию дат и политического контекста. Перед полностью дезориентированной Малгосей история высыпалась кучей: обкладывающие друг друга по роже щитами рыцари, виселицы Тарговицы, сваи на Одре, катынский лес, и снова — пустые глазницы Збигнева, плащ крестоносца и две голые девицы Казимежа Великого. В конце концов, Михал плюнул, отложил книгу, точно так же, как солдат кладет под ноги оружие перед лицом преобладающего противника, и шепнул:

— Значится, так.

Малгося глядела на него ничего не понимающими глазами. Михал подумал, что девушка неожиданно отдала людскую душу какой-то морской свинке.

— Ты знаешь, с историей не так все просто, — начал парень, — потому что мне кажется, что имеются две истории, словно две дорожки диджейского микса. Главная, которая нам известна — это, скажем, основная мелодия. А еще имеется вторая, которая выстраивает глубину, врубаешься, Малгоська, — по каким-то непонятным причинам он обращался к девушке только «Малгоська», — которая звучит как бы в тени. Сейчас я говорю не о заговорах, но о мотивах. Что этот вот тип чего-то там не сделал, потому что нажрался, или отправился в задницу, а не на войну. И так далее, и все в масть. Этому тебя в школе не научат, потому что невозможно или достаточно трудно, но вдруг, когда вот так сидишь и копаешься в книгах, вдруг ловишь себя на том, что все, абсолютно все, имеет иное значение, чем то, которому тебя обучили в школе.

Эта мысль Малгосе понравилась.

— Ага, — кивнула она. В свете стоящей на столе лампы ее сережки казались сделанными из пылающей стали. — А тебе не кажется, что это идет дальше?

— Что дальше? — не понял Михал. — В бесконечность?

— Нет. Мелодий в миксе гораздо больше. Их не две, как ты говоришь, а четыре или шесть, а может… И, как ты говорил, значение меняется не один раз, а несколько.

Михал уже открыл было рот, чтобы высказать чертовски умную мысль, которая только что пришла ему в голову, как вдруг окно с грохотом распахнулось, рама мотнула над головой Малгоси, грохнула об стену и в квартиру влетела буря. Мне кажется, Михал не до конца повернул ручку, защелка поддалась под напором ветра, неважно — важно то, что в мгновение ока пара очутилась посреди урагана, в вихрях дождя, пыли и ветра. Малгося промокла буквально за миг, она стояла, словно скованная льдом, с открытым ртом, пялясь в ночь. Михал подскочил к окну, но створку прикрыть никак не удавалось, как будто бы невидимый гигант поджимал с другой стороны.

Он все жал и жал, ветер напирал еще более нагло, и тут они услышали крик. Он вошел в темноту безвозвратно. Звук был очень длинный, слишком длинный; Малгося сползла на колени, на мокрый пол. Михал глядел в окно. На черные дома Святого Вроцлава. Освободившаяся оконная створка ударила его по лбу, вернув в чувство. Он поднял Малгосю, вдвоем они закрыли окно, а когда они уже повернули ручку, никто уже не кричал. Вот только стекло на какое-то мгновение казалось выгнутым, словно парус.

Малгося долго не могла глубоко вдохнуть. Когда же спокойствие вернулось, тут же ее подавило несчастье — все книги, пол и противоположная стена были пропитаны водой. Малгося с Михалом переглянулись. Не говоря ни слова, парень подал девушке полотенце, сам старой рубашкой протер пол. Когда он прижал ее к себе, Малгося все еще дрожала. Тогда он сполоснул большую кастрюлю и поставил вино на газ…

* * *

Они сидели, чуть ли не касаясь друг друга, часы показывали начало пятого; Малгося знала, что сегодня домой не вернется. Она сообщила отцу, что спать остается у Михала, потому что у нее месячные, совершенно верно предполагая, что взбешенность старшего Бенера успокоит информация о том, что его единственная доченька еще не забеременела. Только той ночью Бенеру все было по барабану. Дождь как-то ослабел.

— Что-то мне странно, — призналась девушка.

Никогда еще Михал не видел Малгосю такой бледной.

— Мне странно, потому что кое-что вспомнилось. Как ты рассказывал обо всех тех средневековых странностях. Что люди считали: вот он, конец света. Все идет в пизду, как мы сейчас говорим.

— То был всего лишь кричащий человек.

Всю бутылку «карло росси» [54] они уже выдули, так что дополировывали остатками мартини. На вкус вермут напоминал сироп от кашля.

— Вот посмотри. Забавно, ведь если бы сейчас было средневековье, люди на коленях бы ползли в Святую Землю, в грязи купались или как-то так. Говорю тебе, что каждый, от короля до последнего мужика считал бы, что это уже конец света.

54

Калифорнийское полусухое вино; ординарное, бывает красным, розовым и белым. Цена: около 55 грн. за бутылку. Рекомендовать не могу, не пробовал. — Прим. перевод.

Михал почесал затылок. Его охватывала сонливость, и постепенно он забывал последние события: распахнувшееся настежь окно, наводнение в квартире, крик и несколько часов, проведенных вдвоем в молчании.

— Когда ты в последний раз видел солнце? Месяц назад? Дождь если не льет, то ссыт, если не ссыт — то моросит. Ни ночи, ни дня, один только долбаный полумрак. Люди с ума сходят, и случаются чудеса.

— Чудеса?

— Угу. Взять, хотя бы, этот странный дом рядом.

— Святой Вроцлав?

— Это чего, так называют эту хибару?

— Ты разговариваешь, словно какой-нибудь мужик.

Малгося прижала Михала к себе.

— Я боюсь этого места. Люди там исчезают. — Она крепко-крепко обняла парня, тот чувствовал запах девичьего пота. — Я даже рядом пройти не могу. Эти черные стены. Этот крик. Он оттуда доносился.

Михал кивнул в знак того, что понимает. На самом деле ничего он не понимал. Дождь ослаб, и теперь четко была видна тень Святого Вроцлава над их домом, до самой улицы Ксёндза Боньчика.

— Иногда мне снится, будто бы то место зовет меня, но я не иду, — быстро говорила Малгося. — В том сне я лежу в своей кровати, с натянутым на голову одеялом, словно маленький ребенок, перепуганный живущими в шкафу чудищами. А потом, когда уже открываю глаза, я вижу, что Святой Вроцлав разросся. Моя комната сделалась черной, а потом я гляжу на свои руки, и… они тоже почернели. Я просыпаюсь, но на самом деле и не знаю, проснулась я или нет.

— После экзаменов на аттестат мы на парочку дней выедем, — пообещал Михал, — к солнышку. В Юру.

* * *

Я прерываю написание — или как еще назвать ту странную деятельность, которой я заполняю свое зачуханное «сейчас» — потому что птица чувствует себя лучше. Невероятно, ведь я его уже чуть ли не оплакал. Опухоль постепенно сходит с крыла, глаза у моего создания вновь живые, так что я взялся за работу, чтобы реорганизовать всю свою тюрьму: выкопал две неглубокие ямы, одну выложил листьями и клочьями рубашки, во вторую же налил воды, так что та находится на расстоянии вытянутого клювика. Я укрываю птицу, защищаю от холода, а она все равно выползает из этого своего гнездышка и прижимается к моей шее. Тельце у нее теплое, а вот крыло — нет.

Если бы я мог читать — то есть, если бы вся эта несчастная история лежала передо мной записанная — то наверняка бы сориентировался, что приближаюсь к первому весьма серьезному повороту сюжета. Вскоре произойдет нечто страшное, и даже паломное [55] , ведь нет ни одного рассказа, который, так или иначе, не был связан с Ченстоховой. И в то же самое время я боюсь, что где-то прокралась ошибка, что никакой это не рассказ, а так — всего лишь пара событий. Но, утешаю я сам себя, жизнь — она намного проще, чем в книжках, и если бы рассказ оказался иным, вы именно сейчас поняли бы, что я вас обманываю. А я ведь обманываю, потому что рассказ протекает сквозь меня; тело больное, зато история здоровая, и я сам убегаю в нее, чтобы не думать о том, что я обязан сделать.

55

Пришлось придумать такое вот словечко от «паломник», «пилигрим» — Прим. перевод.