Святой Вроцлав

— Откуда?

— Есть одно такое место, кажется, на Ружанке, — пояснила Люцина. — Странный какой-то массив, в котором у людей шарики за ролики заходят.

Беата сидела в кресле, Люцина вытянулась на диване. Остатки косметики лепились к невыспавшемуся лицу. Девушка пила кофе из пластмассовой чашки, у нее тряслись руки.

— Так это там такие живут? — помолчав, спросила Беата.

— Да нет. Сам дом такое творит. Как в тех японских фильмах или анимэ. Ну, ты понимаешь: злое место. А некоторые говорят, будто бы святое.

Она закурила тонкую сигарету. К горлу подбиралась рвота, но она продолжала пускать дым.

— И что с того?

— Ничего. Просто говорю, что любопытно, такие странные вещи происходят. В этом доме пропадают люди. Входят — но не выходят. Понимаешь? Думаешь, чего это Куба в бурсу [62] не ходит? Он же именно там и жил. Вот его и слопало.

Телевизор, настроенный на музыкальный канал, чего-то тихонько урчал.

— Тогда почему никто с этим что-нибудь не сделает? Имеются же люди, которые именно такими вещами и занимаются: зайти, убрать там все…

62

Я знаю, что у нас так называют ПТУ, но чисто фонетически: в оригинале: «do budy», и как-то никто из находящихся рядом не может припомнить сленговое название для школы — Прим. перевод.

— В том то и дело, что не сильно они могут. Я читала.

Беата задумалась.

— Люди заходят и не возвращаются. Но это вовсе не значит, будто бы там все клёво.

— Угу, — Люцина сбила пепел в чашку, — некоторые говорят, будто это сам Бог.

Она щелкнула пультом. Довольный собой диктор показывал как можно исполнять простейшие мелодии на «геймбое».

— Бог во Вроцлаве? — Беата забрала ленивчик. — Абсолютно бессмысленно!

* * *

В понедельник весь класс отправился в Ченстохову. Отказалось только несколько человек — в том числе и Малгося. Люцина с Беатой в Ясной Гуре до того не были, им очень хотелось все увидеть. Выезжать нужно было рано; Беата даже купила четки на карточке, похожей на ту, которая применяется для банкоматов. Девицы уселись сзади и потому лучше всех видели влюбленную по уши и сидящую с Михалом на остановке Малгосю. Они не знали, в чем тут дело, они вообще ничего не знали, за исключением одного — такой замечательный день пошел черту под хвост.

А в Ченстохову пришла самая настоящая весна. Деревья зеленели, воздух был сухим и теплым, никакой дождь не лил, и самое главное: время от времени из-за облаков выходило солнце. Вроцлавяне, в своих пуховых куртках, сапогах-полярах, шерстяных шарфах и шапках, выглядели пришельцами из Сибири. Воодушевленные светом и теплом, теперь они стаскивали с себя все, что только могли, некоторые оставались в одних футболках, запихивая одежду в полиэтиленовые пакеты. Биологичка сказала, что это добрый знак, и что все наверняка сдадут.

На мессе девчонки скучали. Вообще-то, каждое воскресенье они посещали костёлы во Вроцлаве, так что здесь, в самом сердце польской религиозности, они ожидали чего-то супер. После того, как все поднялись, они осторожненько выбрались. Они смешались с толпой и спустились ниже, через парк, мимо памятника безрукого Попелушки [63] , по направлению к главной улице, чтобы купить себе пиццу.

Они долго молчали, глядя на паломников, стремящихся словно река по тракту в направлении священной башни. Девчонки понятия не имели, откуда взялась эта старушка. Она выросла прямо перед ними, с сером плаще, в очках на орлином носу.

63

Ежи Попелушко (польск. Jerzy Popieluszko, 14 сентября 1947, Окопы, Подляское воеводство — 19 октября 1984, Влоцпавек) — римско-католический священник из Польши, капеллан и активный сторонник профсоюза «Солидарность». Был убит сотрудниками Службы безопасности МВД Польской народной республики. Мученик католической Церкви, причислен к лику блаженных 6 июня 2010 архиепископом Анджело Амато в Варшаве. — Википедия

— Подобная одежда… — указала она на декольте Беаты, — здесь, в Ченстохове! Откуда вы взялись? В таком платье?

— Из Вроцлава, — процедила Люцина.

У старушки чуть ли язык не отнялся:

— Вроцлав! Вроцлав! Такой святой город, а тут вы… такие…!

* * *

Вроцлав приветствовал их темнотой. Дождя не было, зато тучи висели ниже обычного. Автобус остановился под лицеем. Люцина с Беатой вышли, не говоря ни слова, словно из-за угла мешком прибитые. Внутри них истекал дождь и апрель. Они купили по банке коктейля «smirnoff», вскрыли, сунули в карманы. Затем уселись в автобус сто восемнадцатого маршрута.

— Так это тут, — сказала Беата.

Вокруг жилмассива собралось несколько сотен человек. Куда ни глянь, толпа тянулась через Жмигродскую, покрыла улицу На Полянке, и ничто не говорило о том, чтобы Балтицка оставалась пустой. Святой Вроцлав был черным и тихим, четко выделяясь на фоне фиолетового неба. Беата не знала, что изменилось кроме цвета стенок, а вот Люцина сразу же врубилась:

— Он выше, — сказала она.

— Что?

— Ну выше, глянь. Чего-то достроили.

И действительно, на крышах блоков вздымались черные конструкции в виде пирамид со сплющенной верхушкой. Несмотря на приличное расстояние, можно было видеть, что построены они наскоро, из всякого хлама. На крышах крутились люди. Рядом с домами росли громадные деревья, громадные каштаны не охватили бы и держащиеся за руки пять мужчин; листья шелестели на ветру. Беата отпила из банки. Девчонки закурили.

— А тут клёво, — сказала Люцина.

— А вот мне страшновато, — Беата прижалась к подружке. — Здесь как-то не так, странно, ну… и не знаю даже.

— Так ты говоришь, отсюда никто не возвращается?

Паломники хором завели «А все это так, потому что я люблю тебя» [64] .

— Ну да. Никто и никогда.

Они прошлись в сторону табора на месте садового кооператива. Горели факелы и угли под жарящимися колбасками, из открытой «нисы» продавали еду, какие-то бомжи предлагали дешевейшее пиво. В беседках горели лампы.

64

«A wszystko to, bo ciebie kocham» — песня группы «Их Трое» — Прим. перевод.

* * *

Мне скучно. Скука здесь самый странный вид познания. Странность не уменьшает его сути. Я нахожусь «везде-нигде», где не хватает ни земли, ни неба; где нет солнца, росы и воды, а все имеющееся постоянно меняется, я вижу вещи, которых не должен видеть, прошлое с будущим для меня сливается в горькую смесь. Я не сплю и не ем, не хожу, не сижу и не лежу, я даже не знаю: отчаяние после смерти пса — оно принадлежит мне, или я у кого-то взял его на время: у Малгоси, у Томаша, у Фиргалы. Конец истории мне известен, но я все время переживаю ее заново. Эта история — словно нож, проворачивающийся у меня в кишках, но превыше всего то, что я смертельно скучаю.

Святой Вроцлав интересен. Любопытно и то, что сделают Люцина с Беатой. А вот любовь между Малгосей и Михалом скучна будто дневник правительственных постановлений. Когда люди любят друг друга, мир замедляется, события мчат вперед, а этих двоих абсолютно ничего не волнует, я четко вижу их в каждый отдельный момент. Мне известны их сомнения. Знаю я их каждую мысль, всякий жест, и, наперекор себе, мне скучно до блевотины. Меня то тошнит, то восхищает все это, пока одно с другим полностью не смешивается. Замешательство с полнейшим балаганом — вот то место, в котором я нахожусь. Кабан стоит надо мной и фыркает от смеха. Ну почти как человек. Я понимаю, я привык. Он так себя ведет.

Во Вроцлаве все так же лил дождь, зато сделалось теплее. Несколько раз тучи становились реже, солнце уже почти что выставляло свою желтую морду, а потом опять делалось темно. На небо никто не смотрел, потому что и ниже происходило нечто интересное. Парки буквально разбухали от растительности, деревья наперегонки зеленели, трава, казалось, пробивала даже тротуарные плиты. Повышенную готовность к наводнению никто не отозвал, а в меру постоянный, хотя и несколько повышенный уровень Одры был признан доказательством существования Божественного Провидения, которого в девяностых годах как-то и не хватило. Дождь лил реже, и был он теплым, и в этом тепловатой жиже — между квартирой, школой и пивной — цвела любовь Малгоси и Михала. Они ели пиццу и ужинали в «Гаване», пили пиво, спаривались словно кролики, и не нужно было никаких Агамемнонов, шекспировских персонажей, ненавидящих друг друга отцов, чтобы сразу же понять: добром дело не закончится. Быть может, подобного рода истории всегда обречены на погибель — не тот век, да и время ужасное — а может это Святой Вроцлав накрыл своей тенью их гнездышко. Любовь, она словно солнце — в нее сложно глядеть, потому что болят глаза. А боль скучна.