Сын детей тропы

— Нам пора, — сказал Шогол-Ву, поймав наконец его сонный взгляд.

— А, — махнул рукой тот. — Успеется.

— Ты торопился.

— Это я раньше, когда боялся, что не меня одного наняли и камень перехватят. А теперь чего? Теперь, друг мой Ш...

Он поднял голову, огляделся, не увидел хозяйки рядом, и всё-таки продолжил:

— Так вот, друг мой Дарен, теперь мне нужно, чтоб ты на ногах держался. Клур был прав, когда о награде говорил, и я тоже думаю, что пятьдесят золотых — вещь такая, которую могут и пожалеть. Особенно если между ними и камнем только я и доходяга какой-то. Ты окрепни сперва, а они подождут сколько нужно.

Он зевнул, положил руку под голову и вскоре уснул.

Шогол-Ву лежал вниз лицом. Шкура, когда-то светлая, пахла пылью и немного овцой. День был ясный, хороший для дороги. За грязным стеклом виднелся край синего холма, и Двуликий улыбался.

Куры бродили снаружи и мирно перекликались. Запятнанный не видел, но легко мог представить, как они расхаживают, загребая мохнатыми лапами, склоняют головы с пышными хохолками, как отливает зеленью чёрное перо.

Петух, видно, что-то нашёл, заквохтал, подзывая остальных. Наседки всполошились, захлопали крыльями, потом всё стихло.

Шогол-Ву потянул край повязки у плеча, вытащил и зажал в зубах. Вдох — представил реку. Шерстинки зачесали нос, а руку не поднять. Выдох — ветер. Свободный ветер, который бежит, куда пожелает, и нет для него границ, придуманных людьми. Границ условных и глупых, потому что разве не глупо отгораживаться невидимыми стенами, проливать за них кровь и видеть врага в том, кто оказался по другую сторону несуществующей черты? Мир был создан без границ. Может быть, они и есть только в головах.

Но ветер не приходил, и не приходила река. Был только душный и тесный дом, старая шкура и боль. Храп человека, далёкий пёсий лай, крик петуха под окном — и боль. Запах вечника — не тот, приятный, лесной, а резкий, точно крик давленых игл — и боль.

Дверь заскрипела, открылась будто внутри головы, разрывая её. Вернулась тётушка Галь с полным ведром, захлопотала у очага. Стало жарче, тяжелее дышать, окутал душный туман. Что-то стукнуло рядом.

— Сесть можешь?

Тётушка Галь склонилась, заглядывая в лицо... нет, не заглядывала, лишь хотела донести слова и не упустить ответ.

— Ты слышишь, а?.. Нат, иди-ка сюда, помоги. Ишь, развалился! Вот, и напоишь, а я выйду. Балле придёт, помнишь его? Он тебя тоже помнит, потому и не нужно, чтобы видел.

Дверь отворилась, впуская стылый воздух. Слишком мало, чтобы развеять дымную духоту.

— Да-а, — сказал человек, подходя, — а врут, что у выродков шкура прочнее. Ну, поднимайся. Выпьешь, полегчает.

Шогол-Ву послушно сел, поморщившись. Взял кружку. Даже простое движение отозвалось болью. И какой вкус у того, что пил, он не чувствовал.

А когда лёг, пришёл сон. Берег реки и Раоха-Ур. Она поглядела с тревогой, коснулась ладонью его щеки. Хотела что-то сказать — губы шевелятся, но слов не слышно. Тихо, так тихо, что это безмолвие звенит.

— Мёртвая!..

Речная прохлада сменилась удушливым жаром. Шогол-Ву медленно поднял тяжёлые веки.

— А я говорю, мёртвая она была!

— Ошиблась, значит! С чего ей мёртвой быть? Во, свежая.

— Балле сказал, вчера удил. Поставил в холодке, потому и свежая. А где ты видел, дурень, чтобы рыба ночь в корзине пролежала, а наутро ещё билась, а? Вот, она сухая, и корзина сухая, что скажешь? Он мне отдавал — не шелохнулась!

Повисло молчание.

— Плохо дело, — сказала тётушка Галь, опуская корзину на стол. — Неладно. За оградой ночью пересветыши собирались.

— Да ну? А ты, это...

— Уж кому, как не тебе, знать — не ошиблась я. Да вон, друга спросишь, он видел. Зря люди сунулись в Запретный лес, ой, зря. С рыбой-то что теперь? Выбросить жалко.

— Дай, я выпотрошу, испечём. Если и после дёргаться будет, сожжём и пепел развеем. Вот так удачу послал Трёхрукий! Что, из соседей твоих никто на такое не жаловался?

— Ну, спрашивать не стану, и так уже безумной кличут. Да и без того знаю, не видели они ничего. А то бы крик поднялся, уж не пропустила бы.

Шогол-Ву прикрыл глаза, и почти сразу кто-то коснулся руки.

— Эй, поднимайся! Давай, давай, поесть тебе надо.

На столе дымился кусок рыбы в деревянной миске.

Человек помог сесть, приткнулся рядом. Съел в два раза больше, пока Шогол-Ву выбирал кости.

— Жуй давай, — посоветовал напоследок. — Я хоть и говорил, что мы не спешим, но и валяться тут до зелёных трав нечего. Или пожалею, что бабу не упросил вести меня дальше.

У рыбы не было вкуса, и глотать не хотелось. Шогол-Ву пересилил себя, доел и лёг.

В доме опять зашумели.

— Вот чем ты думал, а?

— Да ладно тебе, тётушка Галь!

— Я тебе сколько раз повторяла не гадить, где живёшь? А?

— Да у него мешков этих — не заметит даже! По-твоему, лучше, чтобы рогачи с голоду крик подняли и люди пришли спросить, что у нас тут творится?

— Рогачи, ага. Ты меня за кого держишь, мальчишка? Думаешь, я зверя степного от рогача не отличу или за курицу приму? Ты хоть подумал, что он мне птицу пожрать может, когда в сарай пускал?

Шогол-Ву поднял голову.

Очаг едва тлел, и холм за окном был серым, погасшим. Двое обернулись к нему. Человек, похоже, успел вымыться.

— Вот, разбудили беднягу.

— Да ему давно пора бы подняться!

— Я встану, — сказал Шогол-Ву.

— Да лежи, лежи, — махнула рукой тётушка Галь.

— Где ты будешь спать? Я занял твою постель.

— Так ночь-то прошла уже, поздно ты спохватился!

Шогол-Ву сел, потёр виски. Голова была тяжёлой от дыма, и тело болело, но меньше. Он встал, покачнувшись.

— Если надо куда, ведро под столом, а наружу не ходите, — сказала тётушка Галь. — Выйду. А ты, слышишь...

И она перешла на громкий шёпот.

— Во Взгорье поезжай, как стемнеет. Помнишь дом, где Яртиг жил, плотник? Хозяева новые, амбар у них полный. Смекаешь?

— Смекаю.

— И мяса я давно не ела.

— Да понял, понял.

Тётушка Галь подняла ладонь и застыла.

Шогол-Ву прислушался. Рогачи. Кто-то скакал по дороге — может, проедут дальше, к поселению, а может, завернут к одинокому дому.