Сын детей тропы

— Дарен, ага, как же. Думаешь, если Трёхрукий забрал глаза у тётушки Галь, то она не видит? Трёхрукий дал взамен больше... Что же ты? Бери шкуру.

— Я могу уйти. Посплю снаружи.

— «Уйти»! Стели и ложись. От ужина ничего не осталось, но Нат, если не глуп, яиц прихватит, испечёте. Ты и правда болен, тут он не врал. Что с тобой, а?

— Поранился.

— Да, тётушка Галь могла бы и сама догадаться, раз пахнет кровью и вечником. И обо что же ты поранился?

— О плеть.

Старая женщина скрипуче рассмеялась.

— И как только вы с Натом поладили, хотела бы я знать? Ох, бедный ты, бедный.

Вернулся человек, отворив дверь ногой. Прошёл боком.

— Ты, тётушка, для нас яиц не пожалеешь? А то ведь к ужину, я думаю, никого не ждала, а у нас мешки пустые, и животы тоже.

— Для добрых гостей припасов не жалко, хозяйничай. А ты...

Она обернулась к запятнанному, будто могла его видеть.

— Ложись уже... Дарен.

Глава 13. Дева

Шогол-Ву задремал ненадолго, проснулся, и сон больше его не брал. Спина горела, будто плеть гуляла по ней, десятки плетей, и не было покоя на жёстком полу, на тонкой шкуре.

Он повернулся раз, другой. Сел. Голова была тяжёлой, будто наклонился к очагу, и жар туманил глаза, и всё плыло от дыма.

Шогол-Ву прижался лбом к холодной стене. Стало легче, но ненадолго.

Он поднялся, открыл дверь тихо, чтобы не шуметь, и вышел в стылую чёрную ночь.

Где-то брехал одинокий пёс, и в тишине его лай разносился далеко. В сарае зашумело и стихло, курица издала сонный звук. Фыркнул за стеной рогач.

Одноглазый прятался за плотным одеялом, и даже сыну детей тропы в этой тьме почти ничего не было видно.

Шогол-Ву прошёл дальше, к остаткам покосившейся ограды. Тронул — зашаталась, но не упала. Он примостил локти, стараясь не налегать, и всмотрелся в пустошь, каменистую и неровную. С этой стороны не возделывали поля, больно уж много мороки, чтобы отвоевать у Безлюдья клочок и добиться, чтобы родил.

Вскоре глаз начал различать метёлки трав, тихо плывущие по ветру, и отдельные камни, и серую листву старого года.

Лист покатился, за ним ещё один. Они зацепились друг за друга, за камешек. Поднялись смешно, как заячьи уши — и засветились чуть заметно.

Зверь поднялся с лёгким треском, вытягивая из земли лапы-коренья, повернул голову, огляделся. Ветер зашумел негромко, путая иссохшие стебли, погнал сор — и второй зверь потянулся, встряхнулся. Лёгкое свечение окутало и его, как туман, то сгущаясь, то рассеиваясь.

Звери коснулись носами, прижали уши-листья. Туман расплылся, стелясь, и десятки мелких тварей закопошились в нём, перепрыгивая с места на место, вытягиваясь, обнюхиваясь, припадая на узловатые лапы и прядая ушами. При этом они шумели не больше, чем сухая трава под ветром.

Шогол-Ву замер не дыша. Он наблюдал, и звери поглядывали на него. Не боялись, но и ближе не подходили.

За спиной тихо отворилась дверь. Кто-то пошёл через двор легко, будто Двуликий освещал ему дорогу.

Тётушка Галь остановилась рядом. Она молчала, глядя туда, за ограду, хотя видеть ничего не могла.

Ветер поднялся из травы, встряхнулся и дохнул. Разлетелись листья, опали, кружась. Померкло свечение. Раскатились камни.

Шогол-Ву подождал ещё, но свет угас. Отлепившись от занозистой перекладины, он побрёл туда, где видел зверей. Сел, провёл рукой, но не нашёл ни жизни, ни тепла. Только холодную землю, старую траву, потемневшие листья.

— Неладно, — сказала тётушка. — Не место здесь тварям из Запретного леса. Люди говорят, Свартин полез туда с топором. Как бы не пришлось ему жалеть. Видно, боги разум отняли.

— Отняли. Он ушёл туда, к ушам богов, держать ответ.

— Ушёл, значит. И вы сюда примчали быстрее, чем слухи. Ищут вас, а?

— Мы не задержимся. Отправимся в дорогу прежде, чем Двуликий...

Старая женщина рассмеялась скрипуче, будто ломалось сухое дерево.

— Я что, думаешь, гоню? Думаешь, боюсь кого? Тётушка Галь давно потеряла страх. Останетесь, сколько нужно. Тебе плохо, а станет хуже.

Шогол-Ву подошёл ближе и спросил:

— Эти звери, как ты узнала, откуда они?

— А я бывала там, в Запретном лесу. Не раз бывала. Туда ведь только тем и можно, у кого Трёхрукий глаза отнял — такие и пойдут, и вернутся, нас лес пропускает. Не слышал разве, а?

— Зачем туда ходить?

— Ну как зачем? Если людям что нужно от детей леса, не ждать же на опушке. Таких, как мы, и посылают. Было время, я хорошо этим кормилась, а потом во Взгорье ещё один появился. Ко мне дорогу забыли сразу, и то правда, чего ездить далеко, когда есть человек рядом. Всё думала Ната попросить, чтобы он ему помог уйти к ушам богов.

И тётушка Галь рассмеялась хрипло.

— Да что так смотришь, не стала бы я!..

— Как ты знаешь, смотрю я или нет?

— Говорю же, Трёхрукий дал больше, чем отнял. Я, правда, не сразу поняла и жить не хотела. Тот, что у ночных костров обещание дал, не пошёл со мной обходить пятерых. Тогда казалось, хуже беды не придумаешь. В пору жёлтых листьев он у костров уже другую целовал, а я всё на что-то надеялась. Как зацвёл побережник, они обошли храмы, а я думала в реку, да и дело с концом, если б не этот сиротка, никому не нужный, как и я. Трёхрукий привёл его на берег в тот день. Ну, посидели мы, поревели, и ничего. С тех пор никто не видел, как мы плачем.

Шогол-Ву не ответил. Он пытался встать так, чтобы спина меньше болела.

— Идём-ка в дом, бедолага, — сказала тётушка Галь. — Идём, идём, а то ещё чуть, и тащить тебя придётся.

Она согрела воды и занялась повязками. Сама отыскала мазь в брошенном мешке, взяла полотно. Нат лишь перевернулся на другой бок, и если проснулся, то виду не подал.

И когда Двуликий взошёл на холм, никто не пустился в дорогу вместе с ним. Шогол-Ву лежал, стиснув зубы — ему уступили место на сундуке, но он был не мягче пола. Его спутник отсыпался, будто забыв о том, что куда-то спешил.