Сын детей тропы

— Я не убивал.

— Ты лжёшь! Его отправил к ушам богов нож — твой нож, так сказали люди, а я слышала. Здесь наши тропы расходятся. Я не стану ждать, пока нас нагонят.

— Да будут боги добры к тебе, Ашша-Ри.

— Не благодари меня, ты... И желать вам удачи я не стану!

Охотница развернулась, хлестнула рогача. Тот, горячий, полетел стрелой, стрела стала чёрной точкой, а точка растаяла. Стало тихо, слышно только, как тяжело дышит нептица и как сопит пегий рогач.

— Да-а, отделали тебя, — присвистнул человек. — И зачем ты мне такой нужен? Дальше я и сам справлюсь.

Он огляделся и снял с рогача сумку. Почесал обросшую щёку, покрытую засохшей уже кровяной коркой.

— Ну, чего застыл? Стоять можешь? Вот поднимайся — и в храм. Да живо, пока я не передумал! А то ведь за нами и прийти могут, а я, знаешь, попадаться не желаю. Не теперь, когда пятьдесят раковин почти в кармане.

Дверь медленно открылась, высокая, тяжёлая. Круглое окно давало мало света. В сумраке храма пятеро глядели на вошедших, и каменные лица их были суровы.

Вода наполняла каменный желоб, чтобы Четырёхногий мог омыть стопы. Рядом стояла жаровня, и хворост кто-то припас и оставил рядом. Было и масло для фонарей Двуликого и Одноглазого.

— Вы уж простите, — сказал человек, склоняя голову, — только мы без мертвеца. Но не тревожьтесь, вам их ещё принесут. Четверых точно, а может, и самого Свартина. Мы сейчас, мертвецы потом — ну как, по рукам?

Боги промолчали.

— Мы ненадолго, — добавил человек и дёрнул рогача за повод. — Но, но, пошёл! Нечего торчать снаружи!

Зверь не сразу, но послушал. Зашёл боязливо, гулко цокая копытами по каменным плитам.

— Тварь свою веди и сам заходи, слышишь? Если мимо проедут, чтоб не заметили. Так, может, не сунутся, а разглядят кого — другой разговор. Да ты уснул там, что ли?

Шогол-Ву медленно вошёл, держа руку на спине нептицы. Огляделся.

Он не знал, можно ли верить тому, что говорят про людские упокоища. Запятнанные не чтили своих могил — они приходили на свет у исполинов Косматого хребта и засыпали под их корнями, и новые дети племени рождались тут же, и ходили тут же, и жгли костры, и зачинали других детей, и умирали, когда приходил срок. И ни одна душа не оказалась так слаба, чтобы упасть с холма.

Но всё-таки старшие обходили упокоища стороной. Не верили, насмехались, но близко не подходили, даже чтобы собрать хворост. Здесь жили их боги — те, что приняли и людское племя, и детей тропы, и детей леса, и всем позволили жить по своему разумению. Люди не пугали, но что скажут боги?

А в круглом окне потемнело, хотя Двуликому не время было уходить. Он должен был только подходить к макушке холма, как раз над храмом — но белый холм стал серым.

Человек, проследив за взглядом спутника, тоже поднял голову.

— Чего стоишь с мрачной рожей? — спросил он. — Во, видел, боги на нашей стороне. Снега насыплют, укроют след, если где остался.

— Мы не можем остаться надолго. Если выпадет снег, плохо. Будет видно...

— Ой, много ты понимаешь в знаках богов! — сердито перебил его человек. — Значит, перевяжем тебя и сразу дальше, а Око, если повезёт, не догадается, что нам ума хватило сюда завернуть. Что, есть у нас иной выбор?

Он помолчал, не дождавшись ответа, и подытожил:

— Вот и я думаю, что нет.

Глава 12. Упокоище

Плотно затворив дверь, человек развёл огонь в жаровне. Разобрал сумку, вынул мазь и холстину. Поддел ножом.

— Во я какой умный, — сказал он, взялся за край зубами и потянул. Полоса оторвалась с треском.

— Так и знал, что пригодится. Сейчас перевяжу тебя.

Нептица встряхнулась. Она шумно напилась воды у стоп Четырёхногого, а теперь села вычёсывать перья, снимать налипшие колючки и цепкие веточки. Завидев мазь, потянулась, раскрыла клюв и тут же чихнула.

Запахло иглами вечника.

— Я, правда, думал, от тебя меньше останется.

Человек омыл руки, после долго тёр лицо, морщась и охая. Вода покраснела, но ран и ссадин не было видно.

— Ух, ледяная какая!.. Говорю, счастье твоё, малой кровью обошёлся. Спина зарастёт, и как новый будешь. С меня вот тоже шкуру пару раз спускали, и ничего, жив.

Промокнув лицо полотном, он взял горшочек с мазью. Зачерпнул щедро, легко коснулся ран. Стало ещё холоднее, хотя жгло как огнём.

— Нат Ловкие Пальцы, значит? И за что дают такое прозвище?

Человек промолчал, накладывая полосу ткани.

— Так за что? Почему стоял в петле? И что за камень?

— Это тебе знать ни к чему, понял? Руку лучше подними, видишь же, мотать неудобно!.. Ты вон меня и по имени не звал, что тебе моё прозвище. Молчи и счастлив будь, что мы тебя вытянули. А знаешь что? Эта баба твоя и не подумала бы помочь.

Он прервался, чтобы оторвать ещё полосу. Пугнул нептицу, чтобы не мешала, и та побрела к рогачу. Пегий зверь тряхнул головой, переступил копытами, отходя.

— Так вот, слушай: когда ясно стало, что тебя сцапали, это я предложил за тобой полезть, понял? Упрашивал её именем всех богов. Очень ты ей не по сердцу, оно и ясно: видно, что Трёхрукий разумом обделил. Ну, всё ж таки согласилась она помочь. И знаешь, что сказала?

Человек прервался, ожидая вопроса. Не дождавшись, продолжил:

— Что пустит стрелу тебе в сердце. А, ну как? Мол, это великая милость, умрёшь не в петле.

Шогол-Ву промолчал.

— Нет, понимаешь? Прям так и сказала! А что тебя вытянуть можно, ей и в голову не пришло. Стоит и глазами хлопает. Выродки вы и есть, что чужих не жалко, что своих. Уж не знаю, как удалось её уболтать, так что никакой тебе половины награды, ясно? Считай, ты мне за спасение должен.

— Тот Перст, Чёрный Коготь... Он сказал, награда будет не той, что ждёшь. Сказал, это плохая вещь. Что за камень?

— Сказал, сказал... А что ему было говорить? Ясно, хотел вернуть, камень-то ценный. Шутка ли, пятьдесят жёлтых! Это ж целое состояние.

— Покажи.

Человек помедлил, затем решился. Присел рядом, потянул из-за ворота шнурок. На нём болтался камень в простой серебряной оправе: лозы, листья, но такие немудрёные — людские мастера и топорами вытёсывали краше. А камень белый, в пол-ладони, круглый.