Сын капитана Алексича

— Еду к нему, а не знаю, как-то он нас встретит.

Женя решила на прямоту ответить прямотой.

— Вы разошлись?

Клава медленно покачала головой:

— Нет, не разошлись, но и вместе не живем.

Она вновь обернулась к окну. Профиль ее четко рисовался в квадрате окна — негустая бровь над узким, чуть припухшим глазом, мягкая линия щеки, круглый подбородок.

— Люблю я его, — прошептала она, не отрывая взгляда от окна, словно стыдясь встретиться глазами с Женей. — Только об нем одном…

Она замолчала. Лицо ее вдруг прояснилось, посветлело, словно не к Жене, а к тому, далекому и любимому, были обращены ее слова, словно она мысленно увидела его сейчас перед собой и призналась ему, ничего не скрывая.

Теплый румянец окрасил ее щеки, глаза загорелись, стали прозрачными.

«А ведь она красивая, — подумала Женя. — В самом деле красивая. И как это я раньше не заметила?»

— Когда мы поженились, он меня любил, — вновь начала Клава. — Очень даже любил. А потом, последнее время, вдруг разом все переменилось. Совсем другим стал.

— Почему же так? — спросила Женя.

— Кто-то у него есть, — через силу проговорила Клава. — Кто-то есть. Только не знаю кто.

Женя слушала ее молча. Сложные чувства волновали ее — прежде всего она испытывала неловкость оттого, что эта, в сущности, малознакомая женщина так неожиданно и просто раскрыла себя перед ней. Она и сочувствовала ей, и в то же время боялась слушать ее, понимая, что, может быть, позднее Клава первая пожалеет о своей откровенности.

Но надо было что-то сказать, и Женя сказала:

— В семейной жизни всякое бывает. Еще помиритесь и обо всем позабудете…

Она и сама чувствовала всю фальшь, ненужность своих слов, которым нельзя, невозможно было поверить.

Однако Клава словно бы схватилась за невидимую руку:

— Думаешь, помиримся?

Но лицо ее снова погасло, потемнело.

— Я его провожала. Вместе с Алешкой. Он не хотел, а мы пришли. Стоит у окна в вагоне, вот как мы с тобой сейчас, а я с Алешкой на перроне. «До свиданья, говорю, Костя, счастливого пути». А он рукой махнул…

Что-то ударило Женю. В самое сердце. Она и сама еще не могла понять что. Ах да! Костя. Почему именно Костя? Разве мало Костей на свете? Ну Костя, ну и что в том такого?

Можно бы спросить, тогда сразу узнаешь все. И успокоишься. Только спросить. Одно лишь слово. Одно слово — фамилию.

Но Женя боялась — вдруг Клава назовет… Что тогда? Что же делать тогда?

И все-таки надо спросить. Если не спросишь — не будет покоя. Спросить — и все, и больше уже ни о чем не думать.

И она спросила небрежно:

— Ты его фамилию носишь?

— А как же? — даже с какой-то гордостью сказала Клава. — Мы же расписаны. Костровы мы…

9. Что же дальше?

Женя вернулась в свое купе, молча, ни с кем не говоря, взобралась на свою полку. Только здесь, (наверху, в относительном отдалении ото всех остальных, можно было прийти в себя, собраться с мыслями.

Как все это странно, странно и до ужаса просто!

Она сжала руками голову. Надо же было случайно очутиться в одном поезде с Клавой, познакомиться с ней, почти подружиться и вдруг неожиданно узнать, что это и есть та, неизвестная и до сего времени совершенно безразличная ей женщина, которая когда-то была близка ему. Почему когда-то? А сын, Алешка? Разве Костя отказался от сына или не хотел признавать его?

И как же это она сразу не распознала? Ведь Алешка вылитый отец. Те же глаза, тот же подбородок, и улыбается похоже, морща верхнюю губу, поднимая брови.

Теперь она знала все и еще раз убедилась в том, что Костя не лгал ей. Ни одного слова.

Все было правдой с начала до конца.

Вновь в памяти возникли страницы хорошо знакомой книги, одна за другой они быстро мелькали перед глазами, словно их перелистывала чья-то торопливая рука.

Вдруг все разом остановилось. Все остановилось, и лишь его лицо, услужливо отчеркнутое памятью, вплотную подступило к ней.

Он говорил ей какие-то слова, улыбался, встряхивал волосами, на бровях блестели капли дождя.

Так было тогда, в последний вечер перед отъездом.

Он ждал ее возле проходной, она вышла из дверей, подошла к нему.

— Наконец-то! — выдохнул он.

Всегда он встречал ее так, словно не надеялся больше увидеть, словно каждый раз, когда она выходила к нему, был для него неожиданностью, счастьем, откровением — всем сразу.

Они взялись за руки и отправились в Сокольники.

Моросил мелкий дождь, и было не по-весеннему холодно. Казалось, молодая листва деревьев зябко съежилась, заскучав без солнца.

Сокольники, Сокольники, родимые места,

Как о вас, Сокольники, думать перестать? —

тихонько запел Костя, потом перестал петь, замолчал.

В разные стороны бежали просеки, теряясь в глубокой, таинственной зелени сосен. Гористые дорожки переплетались друг с другом, а в самом низу, словно в котловане, холодно блестел пруд.

Костя вынул папиросу из пачки, хотел закурить, но в коробке не было спичек.

Он порылся в карманах, потом с досадой бросил пустой коробок в пруд. Вода на миг колыхнулась и снова застыла, как стеклянная.

— Здесь зимой хорошо, — сказала Женя.

— Зимой? — Он задумался. — Да, хорошо.

— Я здесь все дорожки избегала на лыжах.

— И в Богородское бегала?

— А как же?

— Что же я тебя не видел?

— Просто не запомнил.

Он покосился на нее:

— Ну, знаешь…

Она дернула его за рукав:

— Чур, салка. Догоняй!

И стремглав побежала к пруду.

А он не побежал. Стоял наверху, схватив рукой ствол сосны.

— Что же ты? — крикнула она.

Он махнул ей рукой.

Когда она, растрепанная, тяжело и часто дыша, подбежала к нему, он сказал недовольно:

— А ты совсем еще такая…

— Что, маленькая? — задорно спросила она.

Не отвечая, он смотрел на нее долгим, как бы изучающим взглядом. Губы его дрогнули, словно он хотел сказать какие-то слова, но не решился, светлые в тяжелых веках глаза потемнели.