Сын капитана Алексича
Шрифт:
Она говорила очень быстро, словно боялась, что ее перебьют.
Как бы со стороны до нее доносился собственный голос, и она поразилась, до чего спокойно, безмятежно, даже весело звучит он, послушаешь — и не придерешься, поверишь: так оно и есть.
— Скоро выходить, а я еще ничего не успела собрать…
И все-таки она собралась. Ничего не забыла. Заперла чемоданы, придвинула ближе к двери ящик с приемником.
Ксения Степановна приподнялась, удивленно следя за Женей.
— Давно надумала?
— Давно! — весело ответила Женя. —
Поезд постепенно замедлил ход.
Ксения Степановна вздохнула:
— Привыкла я к тебе, думала, нам еще долго ехать вместе…
— И я думала, — улыбнулась Женя.
— Что ж, счастливой тебе дороги…
Женя кивнула ей:
— И вам счастливо доехать! — Потом протянула руку Аркадию Аркадьевичу: — Желаю всего самого хорошего.
Он задержал ее ладонь.
— Если надумаете, не забудьте, я всегда с радостью приму вас.
Быстро вырвал из журнала страничку, написал на ней несколько слов карандашом.
— Вот мой адрес…
Усмехнулся, перехватив укоризненный взгляд Ксении Степановны.
— Я не уговариваю, это просто так, на всякий случай…
— Да, — сказала Женя. — Я понимаю, конечно…
Надо пройти и через это испытание. Выслушать напутственные слова этих, в сущности хороших, людей, в свой черед сказать им что-то, что обычно говорят, расставаясь…
И она повторяла, улыбаясь, кивая головой:
— Счастливо доехать. Всего наилучшего. И вы тоже будьте здоровы…
Наконец все позади. Поезд, должно быть, уже ушел. Носильщик сдал ее вещи в камеру хранения. Она одна, в чужом городе, о котором раньше никогда не приходилось слышать.
Было холодно, но не ветрено. В лиловых сумерках темнели деревья, кое-где светились окна домов, острые лучи света ложились на притихшую землю.
Улицы были то узкие и гористые, то внезапно просторные, как бы вставшие во весь рост, загадочные и молчаливые улицы незнакомого города.
Грустная осенняя луна несла свой бледный свет над домами, деревьями, над льдисто поблескивающей рекой, в которой отражались быстрые, сменявшие друг друга облака.
На углу, возле крайнего дома, темнела узенькая скамейка. Женя села, с наслаждением вытянула ноги. Ее охватила такая глубокая, безмерная усталость, что хотелось лечь, закрыть глаза и никогда не вставать больше.
Но она не легла, а сидела, прислонясь спиной к шероховатым доскам забора, за которым шла какая-то своя, далекая от нее жизнь.
Время от времени тонко повизгивала собака, должно быть во сне.
«Щенок, — подумала Женя. — Что ему снится, интересно? Наверное, видит себя большим, взрослым псом, которого боятся все окрестные собаки».
Потом послышались чьи-то тяжелые шаги, хрипловатый женский голос произнес, зевая:
— До сих пор тесто не поднялось. Еще в обед поставила, а оно ну хоть бы чуток поднялось!
Заметно ломающийся мальчишеский баритон сказал, торопливо глотая слова:
— А ты, мам, погоди, утром поднимется.
—
Чего уж тут ждать, — сказала женщина. — Пойду трубу закрою.Скрипнула дверь, — должно быть, она вошла в дом. Мальчик крикнул вдогонку:
— Мам, ты мои тетради не трогай. Я еще географию не кончил.
Чужая жизнь казалась такой ясной и невозмутимой.
Вот в комнате, на столе, лежат тетради и атлас, мать закрыла трубу в печке. Тепло, половицы скрипят под ногой, кошка умывается, сидя возле печки, во дворе собака повизгивает со сна. Мирное, ничем не тревожимое, теплое житье…
На миг стало завидно. И у нее все могло бы быть иначе. И она могла бы жить в таком же уютном доме, где во дворе растут деревья и дорожки поросли травой, и какой-то неведомый мальчик называл бы ее мамой, тоже говорил бы ей, чтобы она не трогала его тетрадей, он еще не кончил уроков, а она бы говорила ему: «Вечно ты копаешься»…
Ей показалось, кто-то окликнул ее. Она обернулась, но кругом было тихо. Только вдруг нежно и тонко повеяло сдобным запахом уже увядающих стручков. И этот запах, словно голос, знакомый с детства, позвал ее и повел за собой…
Стручки… Как же она их любила, бывало! Они росли обычно высоко, свешиваясь зелеными щедрыми гроздьями из-за забора. Подскочишь, сорвешь такой вот толстенький, полный крупных зерен стручок, снимешь тонкую зеленую ниточку, осторожно вылущишь зерна и с другого конца откусишь кусочек. И потом поднесешь стручок к губам, исступленно дуешь в него, закрыв глаза от удовольствия…
Стало холодно. Сибирская осенняя ночь вступала в свои права. Было так тихо, так удивительно тихо, что Жене казалось, она совсем одна во всем большом темном мире.
Одинокая капля ударила Женю по лбу. За ней другая, третья.
Дождь. Еще редкий, только-только входящий в силу. Этого еще не хватало!
Она передернула плечами. Мысленно представила себе теплое купе, занавеска тихо трепещет на окне, поезд мчится все дальше в ночь, и ничто не страшно — ни дождь, ни ветер, ни снег.
Впервые в жизни Женя была одна среди ночи, в чужом городе…
Ее охватило чувство неприютности, она показалась себе жалкой, заброшенной, никому не нужной.
Она привстала, оглядываясь вокруг. Нигде никогошеньки. Заснувшие дома, узкая улица, и только далеко впереди промелькнули, на секунду ярко вспыхнув, фары машины.
— Зачем я это сделала? — вдруг громко спросила Женя.
Ей представилась вся опрометчивость, необдуманность ее поступка. Зачем надо было сходить вечером, близко к ночи? Почему? Ведь можно было дождаться утра и утром слезть, утром все же куда удобнее, легче…
Нет, она не могла ждать. Не могла больше молчать, сдерживать себя, скрывать от Клавы то, что она знала, о чем все время думала, не могла не думать.
Лучше было сделать так, как сделано. Да, так лучше. Надежнее.
Она сунула руку в карман, нащупала сложенную там бумагу — записку, которую доктор передал ей. Его адрес.